– А ты оглянись, – весело посоветовал Патрик.

Глаза у него стали слишком яркими, горели, как у кошки.

Сумрачный бар был уставлен красными светильниками и огромными желтыми тыквами, демонстрировавшими горящие свечи в прорезях кривых ртов. Тут и там лежали подносы с яблоками и орехами, сушеными травами, диковинными кривыми фигурками из коряг, шишек и желудей. Свечей вокруг было наставлено – как в соборе на королевское венчание.

Какой же идиот, боже. Какой идиот. Как он мог забыть про Самайн?

– А что это у тебя в руках, Райан? – сладко поинтересовался Патрик, суя свой любопытный нос чуть ли не в ладони Форестеру. – Не веришь в красивые сказки? А сокровище-то выпустить не смо-о-ог…

И тут Том увидел.

Райан держал под локтем маленький полиэтиленовый пакетик, вроде тех, в какие кладут пуговицы в магазинах тканей, – только в этом лежал тот самый трискелион, который они откопали сегодня.

Форестер вдруг потемнел лицом.

– А я не любуюсь. Не то что-то с ним. Он меняется. Цвет поменял.

– Почистили волонтеры, вот и поменял, – заметил Том. – Или опасаешься, что перестарались? Содрали эмаль?

– Чистка здесь не при чем, – как-то скучно сообщил Райан. – Эмаль мутной была, а теперь яркая. Черная и зеленая. Как новая. Словно только что сделали.

– Достань и покажи, – нетерпеливо потребовал Патрик, и Том с удивлением на него посмотрел – слишком жадным это нетерпение ему показалось.

Форестер насмешливо на них обоих взглянул.

– А вам не кажется, что не стоит лишний раз мусолить руками редкий экспонат?

– А что ж ты его взял тогда, несмотря на строжайшие инструкции, да еще в бар потащил? Волонтеров бы расстрелял за такое лично, не сомневаюсь. Ну, давай же, мы посмотрим. Может, паранойя у тебя развилась, Форестер. Переутомился в своем музее. Всегда, говорили нам, стальным парнем был, а тут на тебе – струхнул на раскопках из-за бабушкиных суеверий, – глумился О Доннелл.

Райан покачал головой, но медальон, тем не менее, медленно вынул из пакетика.

– Вот, смотрите… Видите? Ай! Сучий потрох!

И он выронил трискелион на стол, встряхнув пальцами.

– Что?! – рванулись к нему журналисты.

– Жжется! – изумленно объяснил Райан. – Он жжется! Да что это такое-то…

– Том! – тихо сказал в ухо Патрик. – Возьми медальон!

– Но он же… Господи, Форестер! Тебе плохо?

Райан побелел, под глазами за долю секунды нарисовались черные круги, как у тяжелобольного, он хватал воздух ртом и рвал воротник своей белой рубашки.

– Я… пойду на воздух… – прохрипел он. – Свечи эти, запахи… и алкоголя слишком много…

– Хорошая мысль! – быстро сказал Патрик и подхватил Форестера под локоть, почти выволакивая из-за стола. – Свежий воздух нужен, конечно, духота невыносимая! И эль тут зверский просто! А день был тяжелый…

Коллинз подумал, что никогда еще не видел такой плохой актерской игры. Даже в школьных спектаклях в младших классах.

– Возьми медальон! – снова и уже очень зло прошипел журналист. – Возьми, Том! А то украдет кто! Все уже пьяные, посмотри вокруг… Это же Содом и Гоморра!

И увлек удивительно безвольного Форестера за собой.

Том оглянулся – вокруг все действительно сильно напились: слишком громко болтали, слишком неуклюже переминались с ноги на ногу, имитируя танцы под однообразные мелодии музыкального автомата; девицы-фотографы и пара студенток-волонтеров уже вовсю сосались с мужским составом экспедиции.

Все это выглядело так нереально, что Том ощутил жаркие толчки крови в висках. Он видел себя будто бы в центре картины, изображавшей вакханалию, и в глаза ему бросились непостижимые вещи. Не только женщины и мужчины одаривали друг друга жестами недвусмысленного внимания, он заметил и мужские ладони на мужской же ширинке, и его аж пошатнуло от всего этого, точно крупным планом взятого невидимой камерой, установленной прямо у него в глазу. Но самым ярким и бьющим наотмашь по рассудку кадром стал сверкающий медальон на темном столе – в свете свечей он прямо-таки испускал сияние.

Коллинз осторожно протянул руку и потрогал его кончиком пальца – вовсе не хотелось получить ожог. Но медальон был не обжигающим, а просто теплым, точно живым. Он испускал ровное, приятное тепло, и Том взял его в ладони уже без страха. И тут же почувствовал невероятное блаженство. Оно было таким сильным, что походило на оргазм. Но вот первая острая волна схлынула, и Том ощутил согревающее спокойствие, словно бы кто-то восполнил его почти забытую утрату. Точно ему вернули что-то, чего он лишился когда-то очень давно, так давно, что и сам не помнил.

Даже не задумываясь о том, что делает, Том оторвал шнурок от капюшона худи и продел его в медальон, а потом повесил себе на шею – под рубашку, под майку, прямо на обнаженную грудь.

Однако блаженным ощущениям не суждено было долго продлиться – Коллинз ведь совсем забыл о татуировке, а тут она зашлась такой пульсацией и таким жжением, что Коллинз с воплем схватился за сердце. Ему казалось, его рвет на части, да так безжалостно, что хотелось выть. Он едва успел опереться ладонью на край стола и стал оседать, понимая, что никто его не услышит среди всеобщего гама, усилившегося вдруг во сто крат, не услышит в безбожном бубнеже и треске музыкального автомата… но тут чьи-то руки подхватили его.

– Патрик? – с удивлением просипел Том. – А где… где Райан?

– О, с Райаном полный порядок, – пропыхтел журналист и подхватил Тома покрепче под мышки. – Сейчас меня гораздо больше интересуешь ты, Том. Райан никто для нас.

– Для вас?

– Для нас, – непонятно поправил О Коннелл, хотя с чего бы Тому притворяться, что он не понял?

Так глупо попасться сразу во все расставленные ловушки.

Он даже не сопротивлялся, когда Патрик волок его во двор, пару раз стукнув о притолоку низкой двери, и уж тем более не сопротивлялся, когда тот рванул на нем рубашку и крепко притиснул ладонь к сердцу, задев одновременно и татуировку, и медальон.

– Патрик? – выдавив слабую улыбку, прошептал Том. – Уж в тебе-то я был уверен, что ты по девочкам…

– Замолчи, – шикнул О Коннел, и тут Том заметил, что уши у него заострились.

Где-то завыла собака, и Том сразу вспомнил свой сон – и тут же подумал, что оказался в его продолжении, что на самом деле всего лишь заснул в баре пьяный и теперь лежит головой на дубовой столешнице и пускает на нее пузыри слюны.

Потому что все в одночасье слишком изменилось. Бар стоял не так далеко от места раскопок, и, насколько Том помнил, там находилась реденькая рощица, но сейчас на ее место выбежал густой, мощный лес, которого здесь несколько столетий не бывало, и что-то пело в этом лесу голосом без слов, било в ладоши, свистело, аукало, плакало и хохотало. Том с ужасом увидел, как в вечернем тумане мелькает то огромное лицо с глазами как два изумруда и длинными серо-зелеными волосами, то сразу десятки кривляющихся рож, одни – с козлиными рогами, другие – чудища, заросшие шерстью, а третий просто кто-то маленький с белой бородой. А посмотрев в небо, где уже плыла блином луна, Том вообще готов был потерять сознание: в неверном свете виднелись очертания огромных быков, топтавшихся по кругу, а потом вдруг быки превратились в гигантские клоки шерсти, которые разлетелись по всему прозрачному темному небосводу.

– Ну же? – понукнул Патрик, вырывая из транса, хотя Том и не понимал, чего от него хотят. – Говори! Говори же! Вот проклятый друид! Проклятущий маг! Вспоминай же, пока я удерживаю печать, мне больно, мать твою!

И тут Том увидел, как по руке журналиста, все еще прижатой к его груди, под кожей бегут какие-то черные ручейки – змеятся, подобно веткам деревьев, повторяя очертания вен. Эти «змеи» явно причиняли страшные страдания: уши у Патрика стали совсем острыми, а глаза – совсем страшными, лицо исказилось от боли, он шипел, но руку не отпускал.

– Скажиии! – завопил он, переходя на жалкий скулеж. – Открой его! Тоооом!

– Аннун немед мессида манааанн! – выдохнул Том и снова поразился звучанию своего голоса, страшного и певучего. – Аннун немед!