К великому сожалению, этого не случилось. А было бы значительно проще. Гораздо проще быть без сознания, когда тебя рвут на куски. И, может быть, даже жрут. Чувак выглядел, как гребаный вервольф, да что там выглядел – он и был им!

– Эй, эй, – снова завопил Пашка, – слышишь, псина, я тебе не жратва, прекрати! Хватит! Утихомирь в себе этого монстра, ты же можешь, вы должны это уметь, по-любому! Постой… – Пашку вдруг осенило. – Стой, да ты боишься? Боишься ее?

Он потряс рукой в воздухе, как будто это была и не рука вовсе, а какое-нибудь допотопное оружие, отдельное от него. Да, несомненно, это был глаз, чернильный глаз так действовал на оборотня. Но почему?..

– Убери знак, – прошипел вервольф, и Пашка зажмурился и стиснул зубы, услышав, как по каменной стене скрежетнули огромные кривые когти, вылезшие у парня вместо обычных ногтей. Кажется, ему было всерьез больно – так его корчило.

– Все, все, уже убрал, – Пашка опустил рукав и выставил ладони в защитном жесте. – Все успокоились, все приходят в себя, никаких проблем у нас нет, ведь так?

Но этот хрен в пальто и не думал уходить. Правда, больше не рычал, и на том спасибо. И лицо у него перестало ломаться, как кекс под струей воды. Пашка выдохнул скопившийся в груди воздух.

– Все выяснил, что хотел?

– Мне все ясно, – подтвердил этот припонтованный волчара и вдруг схватил Пашку за отворот куртки.

– Убери лапы! – заорал Пашка. – Да хватит! Хватит, сгинь, тварь!

Можно было сколько угодно изображать бесшабашного придурка, но Пашка хорошо понимал, насколько все жутко. Просто из всех сил пытался не дать мозгу этого осознать, иначе все, занавес.

– Не бойся меня, я на твоей стороне, – зашипел оборотень.

Но трудно сразу поверить человеку, который на твоих глазах превратился в зверя и чьи клыки все еще выглядят, как волчьи, поэтому Пашка на автомате попытался его пнуть. А потом до него дошел смысл слов.

– На моей стороне? – поднял он брови и даже как-то обмяк в руках оборотня. – Ты бы сначала объяснил, что к чему, а то извини, у меня проблемы с доверием…

– Я твой… – начал оборотень, и тут Пашка услышал чей-то громкий окрик. «Ты, повернись, ублюдок» или что-то в этом роде – прямо как в дешевом триллере. Они с парнем-волком обернулись синхронно, и Пашка вытаращил глаза – в десяти шагах стоял его отец.

– Нет! – выпалил он и рванулся изо всех сил. – Нет!

Оборотень снова ощерился и зарычал, отпустив Пашку, и приготовился, судя по всему, к прыжку. Снова полезли когти, а глаза вдруг заполыхали желтым, совсем уж нечеловеческим.

– Папа! – крикнул Пашка и весь сжался, в ужасе глядя, как, будто в замедленной съемке, тело оборотня взвивается высоко в воздух и летит на его отца по немыслимой дуге.

И широко распахнул рот, увидев, как отец выхватывает из-за пояса пистолет и всаживает в еще прыгающего оборотня несколько пуль. Оглушительный звук выстрелов и ужасающий вой многократно отскочили от окружающего камня и эхом ушли в длинные туннели.

Имс осторожно подошел к тяжело шмякнувшемуся на пол телу и пошевелил его ногой, потом наклонился, развернул к себе оскаленную морду и приподнял пальцами веко.

– Сдох, – резюмировал он и посмотрел на Пашку. – Ты как? В порядке?

Пашка нервно кивнул и сполз по стене на плиты пола. Голос у него пропал.

А потом сознание все же решило, что с него хватит, и на Пашку темной простыней спланировал долгожданный обморок.

Глава 13

Утренняя сырость текла даже сквозь закрытые окна, и Том поежился, натягивая на себя тонкое колючее одеяло поверх простыни. Пахло морем, и лесом, и немного гнилью, и где-то еще слышался выдох недавно разведенного огня – настоящего, живого огня на дровах и угле, запах которого ни с чем не спутаешь.

Том заворочался, повернулся и наткнулся губами на чью-то темноволосую макушку. Некоторое время недоуменно таращился, обозревая длинные волосы, рассыпавшиеся по белым, круглым, прямо-таки лилейным плечам, а потом тихо вылез из постели и натянул пижамные штаны, попутно обнаружив, что до того был полностью обнажен.

Босиком он прошлепал на балкон и неловкими со сна пальцами, чуть не сломав, вытащил из пачки сигарету. Вдалеке расстилались покрытые изумрудными лесами склоны и мшистые болота, а внизу лежал разрытый пустырь – Том думал обнаружить там пепелище.

Но пепелища не было. Камни неметона оказались обнажены значительно больше, чем поспособствовали тому археологи, лежали прямо на земле, однако экспедиционная группа позже списала это на страшной силы бурю, которая разразилась вчера вечером. И правда: несколько толстенных деревьев было повалено вокруг места раскопок, одно дерево сгорело дотла, более тонкие оказались вырваны с корнем.

На самом деле, никто не удовольствовался этой теорией, но говорить об истинной причине никому не хотелось. По крайней мере, пока не хотелось.

Вообще, мало кто вчера помнил вчерашний вечер. Почти все обнаружили себя в необычных местах в недвусмысленных позах с людьми, с которыми в здравом уме даже и не вообразили бы заигрывать. Всем было неловко, стыдно, чуть страшно, но в то же время как-то тошнотворно сладко, словно все самые грязные фантазии, наконец, воплотились – судя по вспыхивающим сполохам воспоминаний, которые плохо складывались в общую картинку, но ясно говорили об испытанных чувствах. Они были жаркими и жуткими, эти чувства, но еще они говорили о миге невероятной свободы. Невероятной, о которой нельзя было помыслить.

Он все это знал, даже не спускаясь из номера отеля. И по мере того, как вдыхал и выдыхал терпкий дым, успокаивался.

Если бы они знали, кто такой Том на самом деле, ему бы не стоило труда поставить их на колени. Они были очарованы темной силой. Да, именно так Том это называл – «темная сила». У него язык не поворачивался назвать эту силу злом, кровь начинала кипеть при одной такой мысли.

Оставив Роуз видеть утренние сны, Коллинз не торопясь спустился на первый этаж отеля в бар. Помахал нескольким уже активно поглощавшим завтрак археологам и ужасно бледному Форестеру, перед которым стояла одна жалкая чашка с овсяной кашей.

Том усмехнулся – должно быть, Форестер чувствовал себя как после адского похмелья. Том не знал, где оставил его Патрик, однако был уверен, что сам Патрик сегодня завтракать не придет. Да и вообще никуда никогда не придет.

Он не собирался ничего разузнавать и даже ни с кем говорить, не собирался наблюдать за всеобщим настроением, злорадствовать и наслаждаться тайным знанием – все эти чувства моментально пронеслись в нем и погасли, когда он уловил чужие эмоции, носившиеся в воздухе, когда развернул всю цепочку событий, даже тех, в которых не участвовал. Теперь все это казалось ему слишком мелко.

Он лишь хотел плотно позавтракать (яичница с беконом, гренки с маслом, апельсиновый джем, кофе с молоком), загрузить Роуз и чемодан в такси, потом в поезд, а потом в самолет. Здесь его больше ничто не удерживало, а что до красоты пейзажей – теперь его влекли совсем другие пейзажи. Он видел лишь границу между мирами, но она уже огненной линией горела в его сердце.

Коллинз не торопился, наслаждался видом и вкусом еды – яйца были такими блестящими и желтыми, а бекон таким белым и розовым, с поджаристой корочкой, аромат кофе почти вызывал эрекцию. В открытые окна вливался запах дождя – запах сырости, трав, ветра, электричества, и Том то и дело дергал носом, как ласка или хорек. Обоняние обострилось в несколько раз, стало как у хищного зверя, да и осязание как-то изменилось – теперь пальцы чувствовали тоньше, точнее, будто бы текстура мира стала выпуклее, будто бы появились новые разновидности ощущений, сотни граней прежних определений «гладкий», «бархатистый», «шероховатый». Сейчас все эти слова казались слишком скудными, совершенно не способными описать, каковы вещи на ощупь – и тем более описать, какова на ощупь энергетика, энергия, ибо Том ощущал теперь и ее тоже. В нем самом она сейчас текла темная, жирная, маслянистая, как нефть.