Ему вдруг почудилось, что они в этой деревушке и в самом деле уже десятки лет, и он точно бы припомнил каждый день: как утром ел скудную похлебку, как ходил с остальными жителями деревни охотиться на оленей, обучал кулачному бою и бою на ножах крестьянских детей, запрягал лошадь и ездил в соседнюю деревню на мельницу за мукой, чинил сломанные повозки и даже научился работать в кузнице – ковать короткие мечи и кинжалы. Пустошь со временем показалась им не такой страшной, как вначале: можно было ходить в лес, ловить рыбу на озере и купаться, и луна здесь была всего одна.

Но иногда, вспомнил Тайлер, из дальних лесов приходили монстры. Огромные волки, непохожие на местных мелких хищников, – умные, черные, с длинными и острыми клыками, с желтыми, синими и красными глазами, с густой косматой шерстью, что пахла травами и хвоей. Чудовища приходили стаей, целенаправленно, и были очень злы. Они нападали на деревню, и после них оставались не просто бездыханные тела – после них оставались кровавые куски растерзанной плоти. Эти волки не знали пощады, и их злоба не поддавалась пониманию, ими двигал не голод, не стремление защитить свою территорию от чужаков и даже не борьба за новые владения. Волки сами были чужаками и приходили издалека, ради нескольких деревень на Пустоши пробегали многие сотни миль, а потом исчезали – до следующего года, до того дня, когда луна снова становилась кроваво-красной.

Но, кажется, Тайлер знал причины их злобы. Кажется, он знал, откуда взялись эти волки и кто они такие. И понимал, как давно в их крови густеет месть.

Селяне бились с волками насмерть, и иногда деревням удавалось выстоять и отправить волков восвояси с серьезными потерями в их рядах.

И Тайлер зажмурился, когда, как наяву, увидел калечащих друг друга людей и зверей и услышал ужасающий, полный смертной тоски вой, который стоял в эти ночи над Волчьей пустошью…

«Я начинаю понимать тебя, Луг, – подумал он. – О, я начинаю понимать тебя».

И тут же пощечина ослепила его, как вспышка выстрела в темноте.

– Тайлер! Очнись! Да очнись же, глупый пес!

– Что?

– Да на тебе морок! – завопила Роуз. – Ты стоишь и пялишься в пустоту уже Мерлин знает сколько времени!

Ах да, вспомнил Тайлер. Точно, здесь же имя Мерлина приравнивалось к самому темному и грязному ругательству, все равно что для ревностного католика дьявола помянуть.

– Чего ты от меня хочешь? – огрызнулся он. – Сегодня мы ложимся спать, а утром подумаем, что делать дальше. Мы оба устали.

– А если нас прирежут во сне? – нервно спросила Роуз.

– Я думаю, здешний сэн очень расчетлив. Скорее всего, за домом следят, и если бы мы сейчас вздумали прогуляться по соседям, нас бы точно прирезали. Но если не будем дергаться – на нас еще посмотрят.

Кровать здесь была одна, правда, очень широкая, и выглядела крепкой. Дубовая, присмотрелся Тайлер. И на спинке тончайшая резьба – похоже, дело рук лесных эльфов. Привет из тех времен, когда в этих местах еще текла магия и оборотни общались с другими народами Страны чар.

Он поставил две свечи у изголовья с разных сторон, закрепив их в допотопных плошках, нашедшихся на том же косом столе, и порадовался огромному одеялу из медвежьего меха, в котором можно было утонуть с головой, – в доме оказалось холодно, а топить печь ничем не нашлось.

Роуз еще некоторое время сидела перед зеркалом на низком, грубо сколоченном табурете, и Тайлер ей не мешал – может быть, ужас перед печальными переменами во внешности приведет ее к каким-то мыслям. У самого Хилла пока не было ни одной. Он уже начал проваливаться в дрему, и во сне снова над его головой закачалась огромная красная луна, как кто-то потрогал его за плечо.

– Тайлер… – прошептала Роуз. – Повернись ко мне!

Тайлер вздохнул и повернулся, посмотрел вопросительно.

– Завтра я, может быть, уже проснусь старухой… – проговорила ведьма, глядя ему прямо в глаза и все крепче сжимая его плечо своими тонкими холодными пальцами. – С дряхлым телом, с выпавшими зубами, с полностью седыми волосами… И сама себе буду внушать отвращение… Хочу последний раз побыть с мужчиной, пока еще красива.

Тайлер некоторое время непонимающе взирал на нее, а потом до него дошло. Она что, серьезно, мать вашу?! Оборотень и ведьма – да он даже в сказках такого не читал!

– Мы больше не те, кем всегда были, – произнесла она, точно прочитав его мысли. – Мы просто заблудившиеся в чужой стороне мужчина и женщина, одни в темноте, и завтра нас, может быть, убьют.

Тайлер сглотнул, в горле снова зажгло – уж слишком горько звучала эта правда.

– Ты же всегда был крутым парнем, а крутые парни готовы к постельным подвигам круглые сутки, – бледно улыбнулась Роуз. – И я слышала такие горячие байки о волках-любовниках, это же не просто треп, верно?

– Роуз, хватит брать меня на слабо, мне не шестнадцать, – покачал головой Хилл.

– Я прошу, – прошептала она. – Уж я постараюсь, чтобы тебе было хорошо…

У нее были красивые пухлые губы и нежная шея. И все эти родинки, пылающие сейчас щеки, румянец, стекающий от самого лба и уходящий за шнуровку платья, и рыжие волосы крупными локонами – сверкающие в свете пламени свечей. Тайлер вдруг почувствовал, как скапливается во рту сладкая слюна. Кровь в висках разом застучала. Разве о ведьмах тоже не ходили определенного рода легенды?

Она придвинулась к нему и повела губами по шее до линии скул, и тут Тайлеру на секунду показалось, что мир снова окрасился красным. Его бросило в жар, и дальше он плохо помнил, что делал. У него и в Лондоне-то сто лет уже не случалось плотской любви, со времен Мэри, когда они еще жили вместе, а это было очень давно, как казалось сейчас Тайлеру. Наверное, потому, что Мэри была уже мертва, и сейчас все казалось таким далеким, таким призрачным, да и вообще – случилось совсем в другой жизни. Роуз лапала его и кусала, тискала и целовала хищно, взасос, как будто он был гулящей девкой; это она опрокинула его навзничь и трахала так, что, кажется, мозги из ушей вытекали, как будто и в самом деле вспышка страсти могла их спасти от той тьмы, что быстро плыла на них. Они оба чувствовали приближение этой тьмы, и потому все было так остро, так горячо, так безнадежно, что у Тайлера черные звезды вспыхивали перед совершенно слепыми глазами. Голова кружилась, Тайлер глухо выл, когда кончал, вокруг все было красным-красно – ему казалось, что вернулась его волчья сила, что кости трансформируются и клыки вспарывают десны, так глупо, глупо и горько, он понимал, но это было сильнее его, будь оно все проклято, сильнее…

Он был готов умереть этой ночью. Но, к сожалению, забрезжившее в окно серенькое утро известило его, что он все еще жив.

Глава 17

Сэн со страшными черными глазами не убил чужаков.

Еще и года не прошло, как Роуз стала такой древней старухой, что едва передвигалась по дому. Народ к ней валом валил, даже из дальних деревень Пустоши – за травками от хворей, за душистым чаем, а некоторые приходили послушать страшные сказки, знала их Роуз много, рассказывала вдохновенно, да и голос ее оставался странно молодым, намного моложе сморщенного, как печеное яблоко, лица и дряблого тела.

Тайлер старел медленнее, за это время он лишь превратился из молодого мужчины в мужчину средних лет, зато все его тело теперь покрывали неведомые раньше рубцы и шрамы – от волчьей регенерации ничего не осталось, а он часто об этом забывал, и некоторые отметины получил по глупости: при колке дров, при починке телеги и ремонте дома, а некоторые – в ножевых драках и на охотах.

С Роуз они жили в одном доме, но почти не разговаривали. Любая их беседа оказывалась сродни ходьбе по битому стеклу – может, и не порежешься, а может, напорешься на острый осколок да разрежешь плоть до самой кости.

А еще Тайлеру казалось, что Роуз просто начала забывать. Она хорошо помнила старые саги и почти забытые даже в Сиде легенды, но, похоже, очень плохо – свою собственную жизнь. Не хотела помнить, или же память стала избирательной, как у всех ветхих старух, Тайлер не ведал. Может быть, таким образом судьба сжалилась над ней, а он не хотел становиться мучителем. Может быть, она сама поверила в то, что родилась здесь, на Пустоши, и прожила в этой маленькой деревеньке до глубокой старости. Тайлер знал – память хитрая штука, и ложные воспоминания встречаются нередко. Так разум сам спасает себя от тенет тяжелого и больного безумия, заменяя его безумием легким и благостным.