Милочка хозяйничает и все посматривает на дверь, на окно.

Вода и ветер грозно обрушиваются на город. Одиннадцатый час, сказаны все тосты, поцелуи произведены, пожелания изложены, Альберта нет.

Молодой муж звонит в милицию, там у него работает друг, узнает, нет ли каких дорожных происшествий. Звонят в городок, где в командировке Альберт. Он выехал еще днем, после обеда. Я стараюсь отвлечь Милочку от мрачных предчувствий, начинаю рассказывать об этом городе – каким он был сорок два года назад. Рассказ мой никого не удивляет и не потрясает. Знаем, знаем, тысячи раз слышали и читали о бараках, палатках, комсомольцах, штурмах.

Из вежливости меня не перебивают. Но слушают без всякого интереса. Это естественно. Большинство гостей родилось гораздо позднее описываемых мной событий. Конечно, интересно, но сколько можно?!

Тогда, чтоб поддержать интерес ко мне и отвлечь Милочку, я перехожу на другую тему. Я рассказываю о своих встречах с великими людьми, о том, как я видел Есенина, ходил на все вечера Маяковского, встречал Горького, видел Станиславского, хорошо знаком с Райкиным… Тут уж меня вовсе перестают слушать и потихоньку разговаривают о своих делах. И мне становится грустно. Я так хотел провести сегодняшний вечер с Милочкой и Альбертом. Но Милочка на кухне, хлопочет, ей не до меня. Альберта нет и нет…

Думаю об Альберте.

Когда я чувствую себя одиноким, вижу, что никому до меня нет дела, я перевоплощаюсь и летаю из одного времени в другое, легко преодолеваю тысячи километров, десятилетия, возраст. Сейчас я улетаю в тысяча девятьсот двадцать пятый год, на комсомольское собрание в Театре Революции. Идет вопрос о вступлении старых комсомольцев в партию. Из речи Фимки Хвесина я узнаю, что Берта был рабочим на гвоздильном в Елисаветграде, где дружил с такими же, как он, первыми комсомольцами города, юными поэтами Михаилом Светловым и Михаилом Голодным… А потом – низенькая комнатка в Охотном ряду и среди штаба синеблузников, готовящих программу к десятилетию Октября, и он, Берта, руководитель одной из групп.

…А потом здесь, на Урале, сорок два года назад, вместе со всеми трамовцами, прямо с репетиции мы бежим на доменный участок, вода заливает котлован, до утра, а потом еще сутки Альберт по пояс в ледяной воде откачивает воду, роет траншею для стока подпочвенного ключа… Потом две недели болеет ангиной.

В темной, опустевшей Москве первых месяцев войны я встретил его на улице Горького. Он бежал на призывной пункт, вместе с собственной ложкой и кружкой. Маленький, растрепанный, очень возбужденный, он помахал мне рукой:

– Прощай, старик!

Он был политруком истребительного батальона, попал в окружение, потерял две трети батальона, вернулся в Москву, был представлен к ордену, не успел получить его, был отправлен на Восток, потом на Север. Там трудился на руднике, спасал людей от голода и цинги, сам делал за многих тяжелую работу, вновь соединился с Милочкой, вернулся в Москву, опять послан на свой старый пост в профсоюзы, организовал театральный коллектив во Дворце строителей, где ставил разные пьесы, в том числе и одну мою.

Так уж повелось, что профсоюзных деятелей обычно выводили в театре, в кино, в рассказах как персонажей комических. С туго набитым портфелем, суетливая, малограмотная и в общем-то мало кому нужная личность. В самом деле – у нас государство рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. Зачем же еще этот профсоюзник? Кого и от кого он должен защищать?

Однако об Альберте Душенко никто так не думает. Наоборот! Он являет совсем новую фигуру. Защитник неотъемлемых прав строителей, враг несправедливостей, которые еще случаются, невнимания к нуждам производства и быта.

Восьмой год ездит по Уралу, следит за точным, буквальным выполнением договоров, за техникой безопасности, за борьбой с нарушителями чистоты земли, воды, воздуха.

Милочка мне сегодня рассказывала, как он успел насмерть поссориться с директором комбината, своим бывшим другом, тоже первым пришедшим на стройку вместе с Альбертом и жившим с ним в одном бараке и спавшим на одной койке.

Дирекция отдала приказ об уплотнении жилищной площади сталеваров, выселении всех, кто, проживая в ведомственных домах, утратили связь с комбинатом, о подселении в малозаселенные квартиры вновь приехавших рабочих, не имеющих жилплощади.

Альберт доказал, что право жить в благоустроенных и комфортабельных квартирах нужно заслужить многолетним трудом, нельзя оптом расселять, заселять, не разобравшись в каждом отдельном случае, а если рабочий стал портным или кондуктором, он так же нужен городу, как и горновой.

Врагов он наплодил множество, но добился и очистных сооружений, и справедливости в распределении квартир, и увеличения строительства домов…

И вот такой человек… Почему никто сейчас не говорит о нем, никто не волнуется? Все заняты своими ничтожными делами.

Часы бьют двенадцать.

Я бегу на кухню. Там Милочка раскладывает на блюдечки пломбир. И я взрываюсь. Я начинаю ее ругать черными словами, я возмущен ею. Почему она не едет на розыски, почему она так спокойна?!

– Но я уже привыкла, что он всегда где-нибудь задерживается, опаздывает.

– Ты никогда не любила его, я давно подозревал. Какую он сделал глупость, женившись на тебе, – изобличаю я Милочку.

– Замолчи, курносый!

Она не слушает меня и разносит пломбир. Затем отзывает в сторону седовласого зятя и молодого мужа.

Втроем они одеваются и собираются куда-то ехать на машине зятя. Я тоже одеваюсь. Я тоже поеду с ними. В конце концов, я раньше всех знаком с Бертой, раньше всех! Я знаю его сорок восемь лет!

Звонок из автоинспекции. Действительно, во время ливня было несколько катастроф на западном шоссе. Количество жертв и фамилии выясняются.

Впопыхах я не могу найти мои ботинки. Я их ищу и вдруг молча начинаю молиться. Господи, молюсь я, спаси этого проклятого Берту, а то ведь, если он погибнет, я никогда в жизни не найду себе покоя, господи, спаси его…

И чудо происходит. Открывается дверь, входит Альберт. Грязный до самых бровей, улыбающийся и мокрый.

Он аккуратно, еще на лестнице, снимает заляпанные грязью ботинки, здесь, на Урале, все так делают. Уходит в ванную, умывается, возвращается в большую комнату, отмахивается от Милочки: «Ну задержался, и все!», выпивает штрафную, целует молодых, подходит ко мне.

– Привет, Дорочка!

– Привет, Берточка!

Ласково треплет меня по уху. Он маленький, еле достает мне до плеча.

Внучатый племянник густым басом кричит:

– За здоровье дяди Берты!

Дядя Берта делает жест Милочке. Та без слов понимает его и приносит крошечную гармошку-черепашку, с которой обычно выступают в цирке клоуны-эксцентрики.

Альберт запевает песню о том, как «попид горою, по-пид зеленою козаки идут, а попереду Дорошенко…». Играет он на черепашке виртуозно и поет неплохо. Оказывается, у него баритон.

Затем он долго и жадно ест, и Милочка смотрит на него своими лучистыми и преданными глазами. Как она его ждала, и как волновалась, и как не показывала этого!…

И тут мне ужасно захотелось перевоплотиться. В Берту Душенко. Хоть ненадолго, хоть на десять минут.

Но было уже поздно, и я утратил свойство перевоплощаться.

С тех пор я никого никогда не уговариваю не выходить замуж…

Я начал свой рассказ с того, что сорок два года назад писал последнюю картину драмы «Земля дрожит» и у меня никак не получалась. Теперь я понимаю, почему не получалась. И еще многое понимаю… Впрочем, после того как пьеса была поставлена, и прошла раз шесть или семь, была хвалебная рецензия, и пьеса в общем-то провалилась, и мы никогда с Альбертом не вспоминаем о ней при встречах, дружба наша продолжалась и будет продолжаться всегда. С ним, с Милочкой и с этим странным городом на границе Азии и Европы. Всегда, пока мы живы. И даже немножко после.