Таким образом, скрытность подготовки, выразившаяся в сжатых сроках вывода артиллерии на позиции, в необходимости обеспечить ее заранее подготовленными данными, заставила и нашу опергруппу и товарищей из артиллерийских штабов работать очень напряженно — отдыхали по два-три часа в сутки, не более. Замечу, кстати, что день 19 ноября как начало контрнаступления был назначен после неоднократных его переносов с более ранних сроков. А 27 октября, когда штабы артиллерии 5-й танковой, 21-й, 65-й и других армий Юго-Западного и Донского фронтов были извещены об операции и приступили к ее подготовке, выдвижение артиллерии РВГК на огневые позиции нам приказали закончить к 8 ноября{18}.
На фронт один за другим прибывали артиллерийские полки резерва Верховного Главнокомандования. Об артиллерийском усилении армий говорят такие, например, цифры. Если в 21-й и 65-й армиях, наносивших удары смежными флангами, число орудий и минометов в сумме составляло к 28 октября около 1380 стволов, то три недели спустя их было уже более 2880{19}. Прибавьте к ним артполки прибывающих стрелковых дивизий — ведь северо-западней Сталинграда развертывался новый, Юго-Западный фронт! Как скрытно разместить эту массу артиллерии в открытой степи? Ни рощ здесь нет, ни тем более лесов. Только овраги, по-здешнему — балки. Правда, они широки, глубоки, извилисты. Иные тянутся на километр и более. Эти балки и стали для нас главным средством маскировки артиллерии.
Вторая трудность — слабо развитая дорожная сеть. Северная ударная группировка советских войск — Юго-Западный фронт и часть сил Донского фронта — обслуживалась [58] единственной железной дорогой, которая к тому же часто подвергалась налетам вражеской авиации. Станции выгрузки находились в 100–250 км от артиллерийских позиционных районов. Мне и моим подчиненным, полковникам Дмитрию Ермакову и Владимиру Ободовскому, приходилось каждую ночь встречать очередные эшелоны с артиллерией и после выгрузки вести их к фронту, в позиционные районы. Причем марш этот по бездорожью, в дождь со снегом и гололедицу надо было совершать так, чтобы к рассвету рассредоточить и укрыть в балках артиллерию на конной тяге, тягачи с орудиями, машины с боеприпасами. Днем местность должна выглядеть совершенно безлюдной не только для наземного противника, ведущего наблюдение с господствующих высот, но и для его самолетов-разведчиков. Бывало, ведешь артиллерийскую колонну ночью, вязнет она в грязи, ветер гудит и свищет, в круговерти мокрого снега ничего не видишь, ориентиров в степи никаких. Ругнешь про себя погодку, а утром ее же поблагодаришь. Укроет она все следы, будто и не прошли тут ночью тысячи людей, десятки и сотни машин, орудий, конных повозок. Слышно, как в пелене серых низких облаков гудит мотор немецкого самолета-разведчика. Рыщет. А что увидит в мокрой дымке, в падающем с утра до вечера дожде или снегу?
И все же, курсируя по ночам степными маршрутами от станций выгрузки к фронту, видя, какая масса людей и техники скапливается близ передовой в балках и лощинах, я с опаской думал, как трудно скрыть от разведки противника эту громадную перегруппировку войск на открытых пространствах. Однако пленные, взятые в октябре и первой половине ноября на Донском фронте, ничего не говорили о том, что наши приготовления к наступлению стали известны их начальству.
После войны подтверждение этой неосведомленности я нашел и в документах противника, и в мемуарах бывших офицеров и генералов фашистского вермахта. Некоторые из них утверждали, что разведка была на высоте, но ее сигналы о наступательной группировке советских войск начальство в Берлине не восприняло, как должно. Другие это отрицали, сваливая вину именно на плохую фронтовую разведку. Как бы там ни было, очевидным остался факт оперативной пассивности и высшего немецкого фашистского командования, и командования немецких 6-й полевой и 4-й танковой армий. Все их внимание по-прежнему было нацелено на Сталинград, на уличные бои, на стремление [59] любой ценой полностью овладеть городом. Кроме того, постоянные активные действия советских войск северо-западней Сталинграда, в непосредственной близости от города, вынуждали противника напрягать все силы, чтобы удержать позиции в междуречье Волги и Дона.
И хотя к концу октября интенсивность боевых действий и в самом городе и северо-западней Сталинграда несколько снизилась, говорить о предзимнем затишье не приходилось. Потери противника по-прежнему были велики, а их восполнение, особенно в технике, требовало значительного времени. Танковые заводы в Германии, несмотря на самый напряженный режим работы, образно говоря, не успевали за потерями в танках и самоходно-артиллерийских установках. Мы это чувствовали в боях на Донском фронте. Танковые дивизии фашистов располагали теперь танковыми полками, численность которых редко когда превышала танковый батальон нормального состава. Моторизованные дивизии вообще остались без танков и вели бой как обычная пехота. После двухдневного боя за высоту 129,6, где наши противотанковые батареи сожгли 16 немецких танков, а части немецких 14-й танковой и 3-й моторизованной дивизий оказались отброшенными на исходные позиции, к нам попал дневник командира немецкого артполка, который, описывая этот бой, заключил: «Огромные потери сами говорят за себя... 3-я моторизованная дивизия одела терновый венок на свой окровавленный лоб»{20}. Конечно, сравнение с великомучеником натянутое, но дает некоторое представление о том, как противник оценивал бои местного значения северо-западней Сталинграда.
В организации артиллерийского обеспечения одной из частных операций мне довелось участвовать. Генерал-полковник Н. Н. Воронов приказал помочь артиллеристам 203-й стрелковой дивизии и «придумать что-нибудь похитрей». Дивизия стояла за Доном, на плацдарме, захваченном ранее. В предстоящем наступлении ей, как и другим соединениям 21-й армии, отводилась активная роль в прорыве обороны противника северо-западней Сталинграда, Значит, надо было в первую очередь позаботиться об исходных позициях для наступления. Вместе с артиллеристами 203-й стрелковой дивизии я прошел по передовым наблюдательным пунктам. Понял затруднения. Обзор, а следовательно, и обстрел обороны противника резко ограничивала линия лежащих впереди господствующих высот. Противник [60] — части 3-й румынской армии — укрепился там основательно. Предыдущие атаки на высоты успеха нам не принесли. Судя по рассказам, причинами неудач было сильное огневое сопротивление противника и отрыв нашей атакующей пехоты, ее отставание от пробивавшего ей дорогу артогня. Нарушался один из главных факторов взаимодействия пехоты и артиллерии в наступлении. И то, что это происходило на узком участке фронта, что артподготовка была ограничена несколькими артналетами, в принципе дела не меняло. Разрыв между огневым налетом по переднему краю и моментом, когда пехота приблизится к вражеской траншее на расстояние последнего броска, противник использовал для усиления своего огня.
В одном из уцелевших домов станицы Распопинская мы всю ночь работали над планом артобеспечения атаки. Как-то хотелось преодолеть, изменить образовавшийся стандарт атак на высоту 220,7. Решили с товарищами из 203-й стрелковой дивизии сделать упор на две вещи: после первого же переноса артогня в глубину румынской обороны поднять пехоту в атаку; выдвинуть на прямую наводку максимальное число орудий, так как стрельба по гребню и за гребень высоты не давала должного эффекта из-за невозможности наблюдать и корректировать такой огонь.
Атака удалась. Когда стрелки 203-й дивизии ворвались на высоту, румынские офицеры и солдаты почти все сидели в убежищах. На допросе они показали, что привыкли к неоднократному переносу огня русской артиллерии то в глубину обороны, то на передний край. Да и начальство об этом неоднократно предупреждало: не выходить из убежищ в траншею прежде времени.
Овладев с ходу и с минимальными потерями двумя первыми линиями траншей, подразделения 203-й стрелковой дивизии были остановлены сильным огнем на обратном скате высоты. Здесь расположились несколько опорных пунктов противника, каждый имел орудийные и пулеметные дзоты, плотное, в пять-шесть рядов, проволочное заграждение, круговую траншею, занятую пехотой с пулеметами.