Мурашки пробежали по спине. Он рассмеялся. Старая женщина, закутанная в платок, решила, что Юрген хороший и отзывчивый человек, и спросила, не знает ли он, когда они в Совете (в ратуше, значит) свою контору открывают. Чего Юрген не знал, того не знал. Но бабушка не обиделась, только махнула рукой, что вполне могло означать: «Этого, дорогой мой, никто не знает!» Но когда-нибудь они все же откроют? И она тут же рассказала ему, зачем идет в Совет. Намедни электрик заходил, все спрашивал, не продаст ли она Городскому Совету электрический столб, что стоит рядом с ее домиком, за девятнадцать марок и восемьдесят четыре пфеннига. Дело в том, что столб числится ее собственностью, а она этого и не знала совсем. О всех делах муж ее заботился, но он давно умер. «Если вы хотите, — сказал электрик, — можете столб оставить себе, но тогда вам самой придется красить и пропитывать его». Вот она умом и раскорячилась: вроде бы с одной стороны, а вроде бы и с другой… Как-никак собственность, расставаться жалко, но и олифить и пропитывать тоже хлопотно. Да и денег стоит. Не справится она сама. А сын далеко — директором школы в Шверине работает. Внуков нет — одни внучки. Хоть нынче и девушки сами на все руки мастера, но не хочет она их беспокоить. Пусть Городской Совет теперь сам решает…

Она испытующе посмотрела на Юргена и, заметив, как аккуратно парень причесан, спросила, не собирается ли он тоже в Совет? Нет, ответил Юрген, в Совет он не собирается. А когда старушка удалилась, ни на минуту не сводя глаз с городской ратуши, он даже позавидовал ей: она-то знает, что ей здесь надо, а он — нет!

Но тут вновь объявился маленький, аккуратный и такой старательный Юрген Рогге. А большой и такой щедрый Юрген Рогге тут же заткнул ему рот, сказав:

«Мы находимся на базовом лагере „Пренцлин“. Я заканчиваю подготовку к крупной экспедиции! И это вам не съеденный жуками электрический столб! Карамба и крамбамбули!»

Юрген прикинул, что ему надо захватить с собой, — не так уж мало! Большая часть состояния большого Рогге уйдет на это. Может быть, придется даже продать фамильное серебро.

Надо снарядить от двух до трех десятков вьючных мулов! Они ведь превосходят своих более элегантных родственников как в выносливости, так и в непритязательности.

Надо запастись десятью особенно прочными палатками. Кстати, всепогодными.

Сорок спальных мешков из гагачьего пуха!

Надувные лодки!

Сырокопченая колбаса!

Котлы и сковородки!

Изрядный запас спиртного!

А также передвижная электростанция! Она одна, черт возьми, будет стоить более трех тысяч гульденов, или франков, или цехинов!

О вертолете не приходится даже мечтать! Разве что о каком-нибудь бывшем в употреблении. Но он, Юрген, вовсе не намерен довольствоваться снаряжением с пометкой «БУ». Это никогда хорошо не кончается.

Юрген остановился у магазина канцелярских товаров и через стекло, затемненное защитной пленкой, увидал рядом с кассой продавщицу. Больше никого? Ни разу в жизни он еще не видел пустующего магазина канцтоваров! Даже если бы все жители Принцлина были неграмотными, это сенсационное состояние не могло бы долго продолжаться, так как в магазине имелись и ситечки для кофе, и елочные украшения, и даже изящные корзины для бумаг. То есть предметы, в которых постоянно нуждается даже человек, не владеющий письменностью. В любую минуту этакий любитель попить кофейку, а то и страстный потребитель бумаги мог бы появиться и войти в магазин. А следовательно, нарушить это необычайное состояние.

Решительно нажав на ручку, Юрген вошел и оказался первым и единственным посетителем. Продавщица была занята подкрашиванием губ и, когда заметила Юргена, чуть не выронила помаду из рук. Испугалась, значит. Несколько мгновений она не могла проронить ни слова.

— Послушайте, у нас же закрыто! До пятнадцати часов, — возмущенно сказала она наконец.

К этому времени Юрген подошел к самой кассе и успел разглядеть, что продавщица — молоденькая девушка, до чертиков хорошенькая. Может быть, она ученица? В ответ на ее слова он обернулся к двери.

— Да нет, кажется, не закрыта.

И он вовсе не острил. Он хотел просто объяснить, что действительно вошел в дверь и что она не была закрыта.

Продавщица испуганно опустила руку в карман коротенького халатика и с некоторым удивлением достала оттуда связку ключей. Другой рукой она откинула со лба огромное количество золотых волос — не менее двух тысяч единиц.

— Ах, я, должно быть, забыла. Вы что хотели?

Юрген чуть было не сказал, что зашел купить кастрюли, сковороды и спиртовой примус…

— Но я же не мог знать, что дверь закрыта, — произнес он. — Нет ли у вас логарифмических линеек марки «Рекорд»? Видите ли, я уезжаю в Новосибирск… И знаете, там без такой линейки не обойтись. Вот я и зашел…

Продавщица рассмеялась, однако вежливости ради прикрыла ротик рукой.

— Вы сейчас? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он, запинаясь.

— Я спрашиваю, вы сейчас уезжаете?

— По правде сказать, да. Обо всем уже имеется договоренность. Меня ждут. Я…

— Но понимаете, — сказала продавщица, — до пятнадцати часов придется вам все же потерпеть.

Она подошла к выходу и приоткрыла для него дверь. На сей раз она не забыла запереть ее.

Было без пяти два, и у Юргена оставался целый час. Он купил себе мороженого (ванильно-малиново-шоколадного) и «Футбол за неделю». Потом нашел скамейку и устроился на ней. К этому времени от мороженого осталась одна шоколадная прослойка, и лучшего места, чем урна, для него не найти. Юрген сидел и листал «Футбол за неделю», в сотый раз задавая себе вопрос — правда ли, футболисты разговаривают так, как было написано в еженедельнике. «Нам удалось… и это редко кому удается… мы упустили шанс забить гол…» Или: «Мы уже успокоились, когда вдруг жадные до голов форварды внезапно принялись бомбардировать наши ворота…» Может быть, журналисты и спорткорреспонденты заставляют их так говорить или сами футболисты, начитавшись «Футбол за неделю», стали говорить, как там написано? В Нойкукове он знал только нескольких болельщиков, и они говорили совсем по-другому. Когда он кончил читать, у него оставалось больше получаса. Пока он сидел и читал, на кладбище прошли несколько человек с лейками и тяпками, как будто на работу, идут, будто смена начинается.

Но ничего потрясающего, необыкновенного так и не произошло. Перед ним не пала ниц делегация нойкуковцев во главе с бургомистром, не молила его, чтобы он, великий сын города, немедленно возвратился к родным берегам. Не поступало и сообщений о землетрясениях, наводнениях или крупных лесных пожарах, что, разумеется, могло бы стать непреодолимым препятствием для его дальнейшего продвижения в сторону Новосибирска. Нет, ничто не препятствовало его решению. Никто ничего не решал за него, и это было так же непривычно, как и неприятно. Нехорошо поступают с маленьким Юрджи! Нехорошо так вдруг, мам, а мам…

…И тут же мать и впрямь подъехала на «трабанте» и остановилась у самой скамейки. Почему-то она сидела за рулем. На голове — «обсерватория». Опустив стекло, она как-то по-доброму посмотрела на него и сказала: «Вот так, мальчик мой. Ты теперь у нас большой, сам должен все решать. Я женщина старая и ничем помочь тебе не могу. Ты только береги себя, ради бога, и не забывай потеплее одеваться. А профессором ты все равно можешь стать. Я узнавала». Отец, сидевший на заднем сиденье, снял форменную фуражку и очень серьезно кивнул ему. Тут мать нажала на газ, и «трабант» умчался со скоростью молнии. До чего хорошо у него коробка скоростей отлажена!

А Джони Рабе, которого никто не звал, явился в модном спортивном пиджаке и капитанской фуражке. «Бегать и бегать! — сказал он. — И лесом, леса вокруг сколько угодно». Сказал, приложил два пальца к козырьку и был таков.

…А Сусанна Альбрехт села рядом на скамью. Расстояние — пятьдесят сантиметров. Ударила по струнам гитары — шрум-шрум-шрум — и продекламировала: «Тысяча мыслей в голове и тысяча тысяч километров!..» Еще раз взяв аккорд, сделала книксен и удалилась…