— Твоя мама, наверно, была очень добрая?

Спазм перехватил мне горло, я не сразу смог ответить. Мама с папой остались только на снимках, никогда больше не увижу я их!.. Но почти одновременно с этим взрывом горя явилась благодарная радость: Дина понимает, каких родителей я лишился.

Не помню, то ли она меня об этом попросила, то ли сам начал рассказывать: какие они были, мои мама с папой. Теперь я не запинался, не подыскивал слов — они сами просились на язык.

Мне очень помог в этом семейный альбом, в нем вся наша жизнь в родном лесу как на ладони. Я его перелистывал по мере своего рассказа.

— Папа был лесничим — представить себе его кем-то иным я не могу. Именно для этого он и был рожден — оберегать лес, все живое в нем. На любую просеку, любую делянку он мог пройти пешком или проехать на Орлике с завязанными глазами, наперечет знал все деревья-долгожители в своем лесничестве, а насчитывалось их ни мало ни много полторы сотни (долгожители — это которым за двести лет). Один дуб — он рос посреди дальней лесной поляны,— самый долговечный (ему будто бы полтысячи лет было), папа называл почтительно и восхищенно по имени-отчеству — Патриарх Селянович.

Если я вспоминаю о папе, значит, не могу не вспомнить Орлика — в моей памяти они неотделимы друг от друга. В хорошую погоду, собираясь в объезд своих владений, папа запрягал Орлика в рессорную тележку, в ненастье отправлялся верхом...

Мне было всего четыре года, когда жеребенком-подростком Орлик появился у нас. Мы сразу с ним подружились.

Каждое утро, не успев даже умыться, я бежал к нему в стойло, с куском сахара или каким-нибудь лакомством. Орлик начинал радостно ржать, едва я подходил к закрытой еще дверце,— наверное, узнавал меня по шагам, тыкался носом мне в лицо, благодарил, значит, и принимался вроде как приплясывать — это ему не терпелось поскорей вырваться на волю, порезвиться.

Когда мне подошло время учиться, папа отвозил меня в школу на Орлике. Школа находилась в трех километрах от нашего лесничества, в Селиванове, и дорогу эту — до самого маленького кустика — я запомнил так, что она мне теперь часто снится.

Орлик тоже погиб, как и мои родители, всего на два месяца опередив их.

Случилось это так. Как-то ненастным вечером папе пришлось возвращаться с питомника лесокультур; темь была хоть глаз выколи, дождь усиливался, и папа все торопил Орлика, позабыв об осторожности. Тропинка ведь ему была известна как свои пять пальцев, никаких препятствий на ней не предвиделось.

Но он позабыл о браконьерах, которые с некоторых пор стали наведываться в наш лес и к которым папа не знал снисхождения. Наверняка кто-то из них, проследив за папой, и воткнул посреди дороги тот кол, заострив его верхушку и чуть наклонив в ту сторону откуда должен был возвращаться папа. (Когда он на питомник ехал, никакого кола и в помине не было.)

Орлик и наткнулся с маху на это острие — всю грудь ему разворотило... Когда час спустя мы с мамой прибежали туда вслед за папой, Орлик был еще жив. Никогда не забыть мне жуткой этой картины!

Конь все пытался, раз от разу все слабее, встать на ноги, а из глаз его, умоляюще устремленных на нас, текли слезы. Фонарь хоть тускло светил, но слезы было видно отчетливо.

Не только Орлика — у нас дома всяких животных любили. Кот Журка (на редкость ленивый и флегматичный) и борзая Альфа — это постоянные были обитатели. Помимо того, непременно какой-нибудь временный квартирант, точнее, пациент,— то сорока с перебитым крылом, то слишком рано осиротевший сосунок-медвежонок, то выпавший из гнезда птенец. Поправятся, окрепнут — и в родной лес возвращаются.

А то еще папа лосей начал приручать. Начал с двух сирот-малышей, а потом и взрослых попробовал — на солонцах. Это так делалось: в определенный час на одном и том же месте он насыпал соли, отходил в сторонку и терпеливо ждал их появления. Лоси появятся, видят: человек стоит, ну и остановятся, ближе подходить боятся. Папа постоит еще какое-то время и тихо так уходит, постепенно лоси к его присутствию привыкли, при нем стали подходить к солонцам.

Папе хотелось приучить лосей ходить вместо лошадей в упряжке, но не успел...

Еще я о папе рассказал, как он заложил собственный питомник лесокультур — не захотел довольствоваться теми саженцами, которые получал в заповеднике. Как первый в наших краях начал обживать сибирскую лиственницу и успел-таки обжить, целую рощу вырастил. И о том еще, как его не раз в областное управление работать сманивали, но получали отказ.

Дина слушала очень внимательно, но меня смущала эта ее почти неуловимая недоверчивая усмешка, казалось, она не верит моему рассказу. Не вытерпев, спросил:

Тебе кажется, я придумал про лосей?

- С чего ты взял? — возразила она.— Совершенно всему верю. У такого (тут она запнулась: хотела, наверно, сказать «чудака», но не сказала) отец должен быть именно таков, как ты его описал! Теперь понятно, почему самым твоим любимым предметом является биология — по наследству, значит, передалось.

— Как ты догадалась — про биологию? — удивился я.

Дина засмеялась.

— Это совсем нетрудно: по твоим ответам на уроках. Вернее, по лицу: на нем ведь все написано.

И она тоже — почти как тетя Агния, про мое лицо. Хотел спросить: хорошо это или плохо, что «все на лице написано», но не успел — Дина неожиданно спросила:

— Ты тоже станешь лесничим?

Это был такой вопрос — сразу на него не ответишь. Ведь я еще не решил окончательно, кем мне стать, хоть и думаю об этом последнее время каждый раз, перед тем как уснуть. Еще три месяца тому назад думал: «Только лесничим в нашем лесу, вместо папы», а вот теперь колебания появились... В мире ведь столько интересного! Что если прежде повидать этот мир, попутешествовать (может, даже открыть что-то еще не открытое!) и только потом уже осесть в своем родном лесу?

— Наверное, лесничим,— неуверенно ответил я.— А может, геологом.

Дина снова засмеялась, даже в ладоши захлопала:

— Браво, браво, ты бесподобен! Если не лесничим, то, конечно же, геологом! Обыкновенная нормальная человеческая жизнь — это не по тебе.

Мне сделалось грустно.

- Не понимаю, что тебя так развеселило.

- Поверь, я не хотела тебя обидеть.— Дина умела менять выражение лица столь же быстро, как и тетя Агния.— То, что твоему отцу, человеку одержимому, лес был домом родным,— это можно понять. Но твоей матери... Неужто она и впрямь была довольна участью жены

лесника?

- Заметь себе, лесничий и лесник — это далеко не одно и то же, хотя это не столь важно. Мама не просто была довольна своей «участью», а счастлива. Самое главное — она любила папу.

Дина прервала меня скептическим возгласом:

- Ах, да, ведь с милым рай и в шалаше. Как это я позабыла?

- Да, с милым рай и в шалаше. Но мои родители жили вовсе не в шалаше.

- Какая разница: в шалаше или в подслеповатой избенке на курьих ножках? Уж лучше в шалаше — романтичней, по крайней мере.

- Дореволюционное представление о жизни работников леса! Мы жили в поселке, небольшом, правда,— двадцать двухквартирных домов. Ведь в лесничестве, помимо лесничего, есть рабочие, которые ведут уход за лесом, и даже конторские служащие — им ведь тоже надо где-то

жить. Посмотрела бы ты на эти «избенки»! Сложены из бревен, стены высотой три метра с лишком, каждая квартира из нескольких комнат. В нашей было четыре. Электричество, радио, водопровод в доме, даже газ балонный — все у нас было.

Помолчав немного, прибавил:

— От вашей, городской жизни наша, конечно, очень отличалась. Не теснили нас громадины каменные, вместо лязга железного мы слышали разноголосое птичье пение, вместо бензинного перегара дышали чистым воздухом!

Быстро взглянув на меня, Дина неопределенно хмыкнула.

- Нарисовал — прямо рай земной! Одно непонятно: отчего люди не рвутся в этот рай? Спроси любого из наших одноклассников: кто хочет жить постоянно в лесу? Да никто! Кроме одного тебя, конечно.