- Между прочим, и по лесной части тоже бывают академики,— заметила тетя Агния, пока я размышлял.

- Никак не меньше хотите меня видеть в будущем, чем академиком?

- Почему бы и нет? Как говорится, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.

Взяв с меня слово, что я позвоню Машеньке - хотя бы затем, чтобы извиниться за свое «нелюбезное поведение», тетя Агния наконец-то удалилась.

Разговор с ней растревожил меня, в голове теснились разные мысли — о родном лесе, о неведомом будущем, о Машеньке... Наверное, тетя Агния права, не нужно было этой простушке глаза так безжалостно раскрывать, тревожно думалось мне. Пусть бы узнала, когда за мужа, как за каменную гору, спряталась.

Но о Машеньке думалось недолго — заслонила Дина.

С некоторых пор, о чем бы я ни задумался, мои мысли перескакивали на нее.

Позавчера — только что кончился последний урок – я складывал учебники в портфель, вдруг подошла Дина. Выражение ее лица не обещало ничего хорошего, у меня екнуло сердце...

- Можешь доложить своей тетушке: курить я бросила. Целую неделю смогла выдержать, значит, и дальше смогу!

- Непременно скажу! — Я враз повеселел.

- Только пусть не думает, что это она меня убедила! Сама захотела себе доказать: брошу курить, если захочу. Ну и бросила!

Повернулась и ушла.

Я оторопело глядел ей вслед. Ну почему она со мной так? Почему всю неделю глядит на меня, как на пустое место?

Я долго ворочался.

Была уже полночь — за стенкой глухо пробило двенадцать ударов,— но сна не было. Чтобы избавиться от одолевших меня мыслей, я взялся снова за книгу, которую читал перед тетушкиным приходом. А появилась она, когда я читал, наверное, самый интересный эпизод из жизни Генриха Шлимана, необычайно яркой личности.

Шлиман был семилетним ребенком, когда им овладела большая дерзкая мечта — отыскать легендарную Трою. Одержимый этой мечтой, сорок лет готовился он к ее осуществлению; в частности, овладел многими языками: английским, французским, голландским, испанским, португальским, итальянским. Самый же интересный эпизод — о том, как он вместе со своей женой, гречанкой Софьей — «прекрасной, как мифическая Елена»,— вел неутомимые раскопки холма и обнаружил, в конце концов, вместо одной Трои семь исчезнувших городов.

Семь исчезнувших городов! Холм, который они потрошили (конечно, у них были платные помощники), «походил на чудовищную луковицу, с которой нужно было снимать слой за слоем».

Я устоял перед искушением начать новую главу, обещавшую (если верить предисловию) знакомство с человеком «еще более замечательным в смысле непоколебимой целеустремленности, почти безграничной возможности постигать непознаваемое, несгибаемости духа» — французом Жаном Франсуа Шампольоном. Принудил себя закрыть книгу и улегся в постель.

Конечно, уснул я не сразу. Недавно одолевшие меня мысли, вызванные разговором с тетей Агнией, стушевались и отступили, их вытеснили мысли совсем иные. По контрасту с людишками типа Аничкиных, представлявшимися мне гнилым, мерзостным болотом, Генрих Шлиман высился подобно неприступному утесу. Без таких утесов-людей жизнь была бы не жизнь, а прозябание, перед ними, как в прежние времена перед богами, можно преклоняться. Преклоняться — да, но можно ли по ним равняться? Обычный нормальный человек, даже если он будет столь же неотступно одержим своей большой мечтой, как Шлиман, столь же самозабвенно будет трудиться для достижения поставленной цели, сможет добиться таких сказочных результатов?

Когда меня уже начал одолевать сон, чудное видение возникло перед закрытыми глазами — женщина в длинных белых одеждах, «прекрасная, как мифическая Елена». Но было оно смутное и отдаленное, как в тумане, это видение,— очень хотелось разглядеть получше лицо, но мне это не удавалось.

И вдруг как вспышка — туман отступил, вместо незнакомой сказочной женщины стояла Дина. Призывно улыбнувшись, она поманила меня куда-то, и я двинулся за ней следом...

Еще помнится: мы с Диной усердно разрываем, как Шлиман со своей Софьей, какой-то высоченный холм. И было такое ощущение, что находился он не в далекой Греции, а в нашем Веденеевском лесу.

Говорят, есть сны пророческие; что, если этот мой сон тоже такой?

14

Обещание, данное Тане Прониной, Агафон сдержал — назавтра пришел в школу.

Когда началась большая перемена, Таня подошла к нашей парте и, подождав, когда все выйдут из класса, подала ему незапечатанное письмо; «Саше Агафонову» — было выведено на конверте ее рукой. Беря письмо в руки, он покраснел почти так же сильно, как и в тот раз, когда Таня хотела пройти в его комнату.

На этой перемене Агафон так и не вышел из класса; через щелку в двери я заглянул туда к нему и увидел, хоть и сбоку, как самозабвенно он читает Танино послание.

Мне, конечно, было очень интересно, что она ему написала, но попросить дать мне почитать письмо я постеснялся. А он сам и не подумал это сделать.

Разве это не обидно? От друзей ведь ничего не скрывают, даже секреты сердечные. Да и какой может быть секрет с Таниной стороны? Конечно же, она написала что-то вроде сочинения на тему: «Школу непременно надо окончить».

А что, если секрет все-таки был и с ее стороны? Об этом я размышлял весь урок, из-за чего невпопад ответил на какой-то вопрос преподавателя.

Сбоку я незаметно посматривал на Агафона, стараясь по выражению его лица понять это: есть секрет в Танином письме или нет? От обычной его угрюмости сейчас не было и следа, но ведь для этого довольно было иной причины — родитель находится в больнице, значит, дома нормальная обстановка. Не с чего быть угрюмым.

Как бы там ни было, с Агафоном произошла заметная перемена, он даже за партой сидел иначе. Не ссутулившись, а прямо, развернув плечи во всю их ширину. Так было и в последующие дни.

Я боялся, эта благая в нем перемена — до первого вызова к доске. Преподаватели, правда, пока что его не спрашивали; Валентина Борисовна, как я заметил, даже глядеть на него опасалась. Но это не могло продолжаться бесконечно — когда-то Агафона все-таки спросят. Поразмыслив, я тоже, как Таня, вздумал изложить на бумаге то, что хотел ему внушить.

Просто сказать — это одно, а написать — совсем иное, гораздо внушительнее. Очень коротко написал:

«Когда будешь отвечать урок, смотри на меня. Ни на секунду не спускай с меня глаз, только одно при этом держи в голове: надо быть раскованным».

Это было на уроке: Агафон внимательно прочел мое наставление, зачем-то погладил листок пальцами и заложил в учебник. Но на меня даже не взглянул, и непонятно было: последует он моему совету или — из-за обычного своего упрямства — нет. Спросить его об этом я не решился — зачем тогда было писать?

С возрастающим нетерпением я ждал, когда Агафона спросит кто-нибудь из учителей. Надо же наконец удостовериться: обладаю я «тайным даром» или нет? При этом совсем как-то позабыл, что меня самого могут спросить и застанут врасплох; все усиливалось душевное напряжение, все больше одолевала неотступная мысль: я должен помочь Агафону. Ради этого готов был даже пренебречь папиным советом: «Забудь, что ты это можешь».

Так ждал этого момента, а когда он настал, растерялся! Надо было непременно шепнуть Агафону, когда он поднимался из-за парты то же самое: «Смотри все время на меня...» Ведь метод внушения, насколько мне известно, состоит именно в этом: настойчивом повторении одного и того же слова.

Но к счастью, все обошлось — лучше желать нельзя. Когда Агафон не спеша подошел к доске и преподаватель задал ему вопрос, я успел мобилизовать свою волю; самое главное состояло в том, чтобы Агафон смотрел на меня. И он смотрел — нельзя сказать, чтобы неотрывно, да это и невозможно было, когда учитель подошел к нему почти вплотную. Поневоле отвлекался и все-таки отвечал урок почти не заикаясь!

Ни одной своей пятерке я так не радовался, как Агафоновой четверке, которую на этот раз вывели напротив его фамилии. Твердой четверке, как объявил преподаватель. Так был рад, что лишь на следующий день засомневался: может, никакого внушения с моей стороны не было, раз Агафон вовсе не все время смотрел на меня? Может, это было самовнушение?