Тетя Агния как-то обозвала меня «премудрым» — в смысле, излишне размышляющим. Наверно, так оно и есть. Но хотел бы я жить бездумно, принимать все как должное, со всем мириться? Нет, нет и нет! Я не смею по окончании школы сбежать в свой родной лес, чтобы спрятаться там от всех сложностей жизни.

Еще какой-то год назад на моем жизненном горизонте не было ни единой тучки — подумать только! Теперь понимаю: тогдашняя жизнь представлялась мне столь ясной потому, что ограничивалась рамками родного Веденеевского леса. А главное, счастливые мои родители невольно для себя заслонили от меня все остальное — я смотрел на мир как через розовые очки их счастья. А ведь и тогда, в родном лесу, поселке далеко не все было хорошо. Достаточно вспомнить хотя бы жизнь некоторых лесорубов.

Теперь же, когда в городе рамки так раздвинулись, когда я поневоле вник в жизнь многих людей... Будто спала с моих глаз пелена, которая не то чтобы заслоняла белый свет, а как бы процеживала его, скрадывая темные оттенки.

Сколько же их, этих сумрачных оттенков!

Эта чернота — хотя бы в родителе Агафона — откуда она, чем ее можно если не оправдать, то хотя бы объяснить?! Решительно ничем!

А «Рыбкооп» — Аничкин? Облагать «данью» своих подчиненных, молодых девчат? И как ни удивительно, люди относятся к этому спокойно. Кстати сказать, с того памятного вечера, когда я «открыл глаза» Машеньке, Аничкины перестали у нас бывать. И вообще — все «злачные», как называет их тетя Агния. Может, на тетушку подействовала моя критика?

Невозможно не думать и о том, что рассказала Дина о своих взаимоотношениях с матерью. Любят друг друга — и почему-то нет взаимопонимания. Почему? Кто в этом виноват?

Во всем, что сотворила природа, живом и неживом, ясно проглядывается гармония, сугубая целесообразность. Во всем, за исключением человека, «венца творения». Почему — со временем — нравственно он не изменился к лучшему? Почему?

18

Дина свое обещание сдержала.

Случилось так, что ко мне как раз только что пришел Агафон, когда раздался звонок. Он с первой же моей фразы сообразил, что к чему, и, когда я положил трубку, поглядел на меня, как на больного. Даже громко вздохнул.

— Ты чего? — спросил я, и не в силах справиться с распиравшей меня радостью, схватил его за плечи и за кружил по комнате в нелепом танце.

Агафон вытерпел этот мой наскок и, когда, немного разрядившись, я плюхнулся на диван, себе под нос пробормотал:

- Пропал человек.

- Кто пропал, ты что мелешь? — весело поинтересовался я.

- Ты пропал, кто же еще? Цыганка совсем тебе голову заморочила!

- Но ведь ты сам...— Я хотел напомнить другу про Таню, но в последний момент как бы споткнулся. Для него это имя, как мне думается, самое святое,— зачем его попусту вспоминать!

- Если бы ты поменьше читал романов и витал в облаках,— наседал на меня Агафон,— то тебе в голову не пришла бы такая блажь: в Цыганку влюбиться!

- Почему это блажь? — взорвался я.— Чем тебе Дина так не угодила?

- Неужто ты сам не понимаешь: ты против Цыганки — все равно что цыплак против рыси. Захочет — поиграет с тобой в кошки-мышки, захочет — с потрохами слопает!

Будь я в ином настроении, наверняка поссорился бы с Агафоном. Но моя радость была слишком велика!

— А если я хочу, чтобы она «слопала»?

Агафон лишь сожалеюще на меня поглядел.

В парк, где мы условились встретиться, я как на крыльях летел. Я понимал: все мое будущее, возможно, зависит от этого свидания. Оно может оказаться первым и последним, а может стать началом, прологом моего счастья, и каким именно оно окажется, прежде всего будет зависеть от меня. От того, как я себя поведу, какие слова буду говорить Дине: времени в резерве у меня не было, впереди еще только выпускной вечер, после которого наши стежки-дорожки пойдут врозь, если я не смогу сделать, чтобы они слились в одну. Сегодня или никогда!

Во что бы то ни стало надо убедить Дину составить нам с Агафоном компанию в предполагаемой экспедиции.

Как хорошо, что «археологический роман» я прочитал совсем недавно! Без запинки, чуть не дословно, могу рассказывать обо всех этих сказочно-увлекательных экспедициях. Дину они никак не могут оставить равнодушной, или же я ровно ничего в жизни не смыслю, «цыплак», по определению Агафона!

Живо вспомнились и другие книги о научных экспедициях и просто об увлекательных путешествиях. Голова гудела от всех этих воспоминаний, сменяющихся книжных героев, сбивчивых мыслей. А сердце то начинало часто-часто стучать, то вдруг как бы замирало в груди, в зависимости от хода этих мыслей.

...Пока мы шли по многолюдным дорожкам и аллеям парка, разговор, как говорится, не клеился. Я понимал, что нельзя вот так сразу, с налету, атаковать Дину, что нужно начинать с какого-то более легкого разговора,— я пробовал, но у меня это не очень-то получалось. Дина шла рядом с загадочно-непроницаемым лицом, не отзываясь, и стоило лишь взглянуть на нее, как пустопорожние слова застревали в горле.

С каждым шагом мы все больше удалялись от людных мест — перспектива оказаться с Диной наедине и сладко манила и в равной степени страшила. И чем дальше мы удалялись, тем безуспешней были мои попытки разговорить Дину. Наконец, пристыженный, я умолк.

И тут вдруг соловей, совсем где-то рядом, залился, защелкал, выделывая разные коленца. Замерев на месте, Дина подала мне знак не двигаться.

Но соловушка столь же внезапно умолк. Я огляделся. Мы находились чуть не на самой окраине парка, где прогуливались почти исключительно парочки. Заметно стемнело, из-за курчавого облака выплыл необычайно яркий серп луны. И луна тоже — как на заказ!

Я взглянул на Дину — она стояла все в той же позе, предостерегающе прижав палец к губам, ждала, когда соловей зальется снова. Но тот не торопился.

И сразу все удивительным образом изменилось. Я почувствовал себя так, будто очутился в родном Веденеевском лесу, где все такое близкое и родное. Развесистый кустарник, ясная луна в густо-синем небе, нечаянно подавший свой голос соловей — ведь это все мои верные друзья с малолетства, они ободрили меня. И я сделался самим собой, хоть рядом и была Дина.

— Улетел, наверное,— сожалеюще сказала она.

Я нырнул за ближний куст и, спрятавшись там, попробовал имитировать соловьиную песнь, когда-то у меня это неплохо получалось. Не так, конечно, как у настоящего взрослого соловья, а скорей, как у подрастающего птенца, впервые пробующего свой голос,— хоть и не очень-то умело, но все же похоже. Так, во всяком случае, находила мама.

Но Дину не так-то просто оказалось обмануть — догадалась, что это за певец объявился. И все же это была счастливая выдумка! Дина живо заинтересовалась: каких еще птиц умею «передразнивать», как она выразилась, и когда узнала, что «мало-мало всех», не отстала от меня, пока я не продемонстрировал это свое умение. Когда я снова соловушку «передразнил» — на этот раз более удачно,— даже чмокнула меня в щеку.

Настроение у меня сделалось преотличным, опасения развеялись, как туман с восходом солнца. Захотелось громко, во весь голос, запеть, но я удержался, чтобы не показаться смешным.

Дина вгляделась в глубь кустарника, я тоже поглядел — там укромно ютилась пустая скамейка, именно такую мои глаза невольно высматривали по сторонам чуть не с самого начала прогулки по парку.

Сердце у меня сильно забилось, когда мы сели. Я положил свою руку на Динину: она была у нее горячая, как огонь.

Отстранив мою руку, Дина попросила:

— Расскажи что-нибудь...

Сама попросила! Я немного поразмыслил: с чего бы начать, чтобы сразу захватило? Захватило и уже не отпускало. Ну конечно, о красавице гречанке Софье, преданной подруге Генриха Шлимана, об их совместных многолетних раскопках легендарной Трои!

Я увлекся, на память приходили все новые и новые яркие подробности из необычной жизни этой замечательной пары — Дина слушала как будто спокойно, когда я ненадолго умолкал, она взглядывала на меня выжидающе. И только! Восхищения, воодушевления в ее глазах не было.