- Но свет даже и не брезжит? — подхватила тетя.— Тетушка твоя безнадежна, да? Почем знать, дружочек, почем знать! Рядом с тобой, может, и я над грешной землей чуток приподнимусь? Всякое ведь в жизни бывает.

Она явно меня поддразнивала.

— Знаете что, тетя...

Но она не дала мне продолжить. (Реакция у нее на все мгновенная.)

- Знаю, знаю, дорогой! Готова извиниться, если обидела нечаянно твоих друзей, то бишь книги. Почем ты знаешь, может, это я нарочно, чтоб тебя раздразнить?

- А зачем? — удивился я.

- А затем, что вот такой — сердитый — ты мне почти что близок. Когда смотришь на меня как через стенку стеклянную — это ведь намного хуже. Стенка есть стенка, даже и стеклянная,— разве не естественно, что мне хочется ее разбить?

Я был в замешательстве.

- Да, кстати, на занятия секции бокса ходишь?

- Нет.

- А почему? Ведь вроде бы хотел?

- Это вы хотели, а не я.

- А все-таки, почему бы не позаниматься боксом?

- Нет желания.

- А без желания попробуй! — Она критическим взглядом окинула меня с ног до головы.— С коломенскую версту за этот год вымахал, да что толку? Пора бы мускулы заиметь. А то Володька Воробьев — и тот одним ударом тебя напополам перешибет. (Володька Воробьев — ученик седьмого класса, живет в нашем подъезде, субъект шумный и задиристый — раза три приходил ко мне за книгами.)

- Нам с Володькой драться не из-за чего.

- Я его к примеру назвала. Не Володька, так другой задира сыщется, кинется на тебя, а ты и постоять за себя не сможешь. Поразмысли над этим. И вообще, живешь каким-то отшельником, книжным червем. Все один да один, ни разочка ни один школьный товарищ к тебе не зашел. Ты что, ни с кем в классе не дружишь?

Тете не понадобилось объяснения, что она угадала,— по моему лицу ответ прочла. Мне хотелось сказать: у меня есть друзья-книги, но это только подлило бы масла в огонь.

— Не знаю, как и убедить тебя: нельзя так жить! — Тетино лицо погрустнело.— Я понимаю, это из-за горя своего ты ото всех отгородился. Но нельзя так! Читал, наверное, в своих книгах: с настоящими-то друзьями и горе можно разделить?

— Свое горе, тетя, я не хочу ни с кем делить. И пожалуйста, не надо больше об этом.

Но тетя не обратила внимания на мою просьбу.

— Как думаешь, твоей матери понравилось бы, как ты живешь? Думаешь, ее не опечалило бы, что ты все один и один, что у тебя нет друзей?

И зачем только она опять вспомнила о маме! Из моих глаз вдруг так и хлынули слезы, прямо как плотину прорвало. Закрыл лицо руками, уткнулся лицом в стол и реву, как маленький. Тетя Агния села со мной рядом и стала гладить по голове. При этом приговаривала:

— Поплачь, поплачь, слезы облегчение приносят. Хуже нет, когда человек закупоривает горе в своем сердце... А о родителях своих не надо так тосковать — счастливые они у тебя были. И пожили не так уж мало — вместе сто лет наберется. Жалеть нужно или таких, кто в юности туда отправляется, не успев ничегошеньки испытать, или неумных банкротов, кто по глупости своей ничего хорошего в жизни не испытал... А твоих родителей — что ж их жалеть? Такое счастье, как у них было, может, раз на сто тысяч людям выпадает. А может, и еще реже! Лично мне, за всю мою жизнь, не доводилось больше видеть такой же счастливой пары. Подумать только: с годами любовь их взаимная не только не поблекла, а еще больше расцветала. А ведь оно, время, к большинству людей так безжалостно, так жестоко...

Я уже не хотел, чтобы тетя Агния ушла, хотел ее слушать.

— Боюсь я за тебя, дружочек. Ой, боюсь! Горе столь сильное коварно — может человека в жалкого меланхолика превратить, а может и того хуже: себялюбцем, эгоистом сделать. Знаю я одну пожилую женщину — в один год мужа с сыном лишилась, одна как перст на белом свете осталась. Такая сделалась человеконенавистница, будто люди в том виноваты, что судьба ее так обидела.

Тетя выжидательно замолчала.

— Так вы боитесь, что я тоже могу... человеконенавистником стать? Или меланхоликом?

- Не скрою, боюсь.

- Но ведь уже год прошел. Если мне стать таким, то уже стал бы.

- Почем знать, дорогой. Иные не вдруг такими становятся, а как бы исподволь.

- Я, значит, «исподволь»? — Кажется, у меня от обиды задрожал голос.

- Не надо только обижаться, дружочек. Любя тебя, разговор этот неприятный завела.— Тетя хотела опять погладить меня по голове, но я успел отстраниться.— Нелюдимым ты стал, живых людей сторонишься. Взять хотя бы мой день рождения — ты же весь вечер как истукан за столом просидел. Только и знал, что таращился на гостей, будто они не люди, а марсиане.

- Но тетя, для меня они и есть марсиане,— отвечал я.— Неужели вам это непонятно?

Тетя Агния всплеснула руками.

- Бог мой, но ведь тебе с этими марсианами отныне жить в одном городе! По крайней мере, узнать их поближе надо.

- Видите ли, тетя, мне противно узнавать их поближе. Да и зачем? По окончании школы я на родину уеду, пусть даже простым лесником там стану.

- Кем тебе стать по окончании школы, мы как-нибудь особо потолкуем. А сейчас о марсианах.— Тетя засмеялась.— Чем, интересно, они тебе не угодили?

- Не хочу о них.

- Ну ладно, так и быть, не будем о них. Но ведь с тобой рядом сидела Машенька, твоя ровесница. Премилая девушка! Ты и с ней бирюком себя держал, хоть она изо всех силенок старалась разговорить тебя. Ты только невразумительно мыкал в ответ — почему, спрашивается?

- Потому что за столом и ее отец сидел.

- Ты стеснялся его?

- Совсем не то. Я поневоле все время помнил, что он ворюга.

- Что такое?!

- То самое, тетя. Вспомните, как вы с подругой на днях разделывали под орех этого Аничкина,— вот я и просветился. О том, что он обложил ежедневной данью подчиненных продавщиц, принуждая их таким образом покупателей обвешивать. О том, что за пятнадцать лет заведывания рыбным магазином нахапал столько — на три жизни хватит, а он все никак не насытится, готов магазин проглотить. Помните?

- Бог мой, вот еще казус! — Тетя Агния на миг смутилась.— Незачем было подслушивать — не для твоих ушей предназначалось.

- Я не подслушивал. Вы голосов не приглушали — на лестнице, наверно, было слышно. Если все правда, что вы о нем говорили...

- Ладно, ладно, не о нем речь, дочь за отца своего не ответчица! Девушка — прелесть! О папочкиных махинациях она и понятия не имеет.

- Выходит, совсем дурочка, если ничего не понимает?! Да что вы мне расписываете эту Машеньку. Не нужна она мне совсем. И жениться еще рано.

- Ты хоть понимаешь, что сказанул? Дружочек мой, прежде чем жениться, надо к женскому обществу попривыкнуть. А то как раз первая встречная тебя и окрутит.

- За дурачка меня принимаете?

- За чудака, мой дорогой. Зарылся по макушку в свои книги, а ведь они живых людей заменить не могут — поразмысли об этом. У тебя не то что друзей, а даже товарищей нет — ведь это противоестественно! Ну как за тебя не бояться?

Интересно, что бы она сказала, если бы еще и о моей тайне узнала...

— Не молчи, ответь что-нибудь... Скажи, кто с тобой за одной партой сидит?

- Ну, Сашка Агафонов. Его все Агафоном зовут.

- Что он собой представляет?

- Из себя крепыш, хмурый, неразговорчивый. Что еще? Заикается. Со мной другой парень сидел, а Сашка месяца полтора тому назад согнал его и сам на это место сел.

— Это уже интересно! Как же он объяснил свой поступок?

— А никак! Я же говорю — неразговорчивый.

- И тебе неинтересно, почему он именно твое соседство предпочел? А что, если он и есть твой, так сказать, потенциальный друг?

3

Назавтра во время уроков я невольно стал приглядываться к своему соседу по парте. В профиль его широкоскулое, как у калмыка, лицо было не таким некрасивым, как в анфас, зато рыжеватые жесткие волосы топорщились, как всегда. Казалось, вот-вот, подобно дикому кабану, пригнет голову и кинется на кого-нибудь... Но по обыкновению, Агафон сидел смирно, с напряженным выражением лица, стараясь ни слова не пропустить из учительских объяснений, было видно, новый материал давался его неповоротливому уму не так-то просто. Но все же он заметил, что я разглядываю его,— раза два-три кинул на меня неприязненный взгляд.