Машеньку, конечно, посадили рядом со мной, и всякий раз, как она ко мне поворачивалась, я таращился на ее серьги. Эти мизерные побрякушки — две тысячи?..

Тетя Агния, подобно искусному лоцману, умело направляла поток разговора в нужное русло. О премьере в театре, о преимуществах различных южных курортов, о благих переменах в облике родного города за последние годы — какие только темы она не затрагивала.

И все-таки тетя Агния в какой-то момент зазевалась, «поток» уклонился. Да еще как!

Речь зашла о каком-то фильме, мельком было упомянуто имя Льва Николаевича Толстого, и Остина сообщила: наконец-то она побывала на экскурсии, в музее-усадьбе Ясная Поляна. У нее поинтересовались, каковы ее впечатления, и вот тут-то она выдала.

— По правде, никакого особенного впечатления — такое там все обыденное! Я представляла: у графа и обстановка графская, а оказалось...— Она хихикнула.— У меня в квартире мебель куда шикарней!

Эта вопиющая самодовольная глупость, кажется, всех за столом шокировала — кто-то из мужчин громко заговорил о чем-то другом, чтобы замять неловкость. И тут я, позабыв все правила вежливости, вскочил с места и выпалил:

— Да будет вам известно: в Ясную Поляну люди ездят вовсе не затем, зачем вы ездили! Если хотите понять — зачем, советую одну небольшую книжечку прочесть, «Живые трепетные нити» называется.

Растерявшись, Остина умоляюще взглянула на тетю Агнию.

— Егор, ты забылся! Придется тебе извиниться перед Тамарой Федоровной.

После моего «ультиматума» тетя перестала называть меня Георгием, а тем более Горой — я стал для нее исключительно «дружочком» — и вот впервые окликнула Егором.

— Нет, тетя, извиняться не буду! Лучше к себе в комнату уйду.— Я вскочил из-за стола. Не знаю, что на меня нашло... Машенька тоже поднялась.

— Агния Сергеевна, можно и мне уйти? Скучно с вами.

Все заулыбались, глядя на нее, за исключением Остиной, конечно. Моя выходка, кажется, их вовсе не возмутила. Уходя, я слышал, как Аничкина говорила:

— Тамарочка, зря вы, право, обижаетесь на юношу. Возраст у него такой — как порох воспламеняется, выдержки еще не нажил. Это так естественно, что молодые неблагоразумны...

Я полагал, Машенька очень застенчива, у нее такая манера: поминутно потуплять глаза. Но оказалось, ошибался. Вошла ко мне в комнату, будто к давней своей подружке, а не к парню малознакомому. Оглядываясь с живейшим любопытством, почти ко всему своими пухлыми ручками притрагивалась.

Больше всего ее клетка с щеглом заинтересовала, посыпались вопросы: давно ли у меня этот жилец, не слишком ли с ним хлопотно, не мешает ли своим свистом?

На книжный шкаф взглянула мельком — это меня заинтересовало. Спрашиваю:

— Книги вас не очень интересуют?

Не ответив на вопрос, Машенька предложила:

— Давай на «ты»? Ко мне на «вы» никогда никто не обращается, а ты на целый год меня моложе.

Я возражать не стал — пожалуйста, можно на «ты». Напомнил ей про свой вопрос.

— Почему же не интересуют? — Маша подошла к шкафу, пробежала взглядом по корешкам книг.— У нас дома книг даже больше, чем у вас. Только ваши, наверно, еще довоенные, потертые, а наши новенькие, чистенькие. Хру стят, когда перелистывать начинаешь.

Тетя Агния не ошиблась, Машенька действительно оказалась чрезвычайно простодушной. «Новенькие, хрустят...»

Что-то начала щебетать насчет книги, которую ей недавно из Москвы привезли — любовь в ней изображается «просто умопомрачительная».

Когда умолкла, я поинтересовался, где она учится. Оказалось, на курсах вязальщиц. Мама ей посоветовала. В городе ведь всего два института — педагогический и политехнический,— ни тот, ни другой не подходящи. Педагогу по нынешним временам железные нервы нужны, и те не выдержат, а в инженеры пусть мужчины идут. Слава богу, женских профессий предостаточно...

Машенька чуть картавила — слишком резкие шипящие звуки мило смягчались, и речь журчала, как ручеек. Слушать очень приятно, если не вникать в смысл журчания. Ни минуты не сидела спокойно, беспрерывно двигалась, и при каждом движении сережки в ее ушах ярко вспыхивали.

Не вытерпев, я поинтересовался:

- Бриллианты?

- Ну конечно! — охотно подтвердила Машенька.— Самые дорогие из драгоценных камешков.

- В самом деле? — как можно небрежней сказал я.— Сколько же стоят эти сережки?

- Могу сказать точно: две тысячи сто семьдесят рублей. Папа совсем недавно мне их купил. А знаешь, какиееще бывают драгоценные камешки? — Не дожидаясь ответа, начала перечислять: — Рубины, изумруды, топазы, александриты... Папа говорил: не меньше сотни разных названий. Наверно, шутил, он любит надо мной подшучивать.

От драгоценных камней перешла к полудрагоценным — этих, оказывается, на белом свете еще больше. Я смотрел на ее оживленное личико, а думал вот о чем: в каком размере ее родитель облагает данью своих подчиненных, как практически он это делает: индивидуальные беседы, наверно, с каждой продавщицей проводит? Разговаривать с Машенькой как-то расхотелось.

— Почему ты так странно смотришь? — спросила она.

И я не сдержался.

— Задачу в уме решаю: если у человека зарплата двести рублей, сколько ему нужно работать, чтобы купить такую красивую безделушку? — Я взглянул на сережки.— Выходит, почти год. Но тут новый вопрос возникает: а на что же жила в течение этого года семья из трех человек? Я не ошибся, твой отец двести рублей в месяц получает?

Наверное, целую минуту Машенька молча таращилась на меня. Наверняка подобные вопросы ей самой никогда в голову не приходили.

- Ты хочешь сказать, что мой папа...— Она запнулась.

- Не «хочу», а уже сказал,— уточнил я.— Странно, что тебе самой никогда не приходила в голову такая простая арифметика: человек получает двести рублей в месяц и покупает такие дорогие безделушки.

У Машеньки задрожали губы.

- Неправда это! Мой папа не такой...

- Если тебя это больше устраивает, пусть будет «не такой».— Я пожал плечами.— Давай лучше переменим тему.

- Ну уж нет, не переменим! По-твоему, выходит: эти сережки... ворованные?

У нее был такой потерянный, такой несчастный вид, что мне стало ее жаль.

- Я этого слова не произносил...

- Ах, не произносил! Нет уж, скажи. Я хочу знать: что понимать под твоей «арифметикой»?

Голосок у нее гневно зазвенел — вот-вот прервется, на лице рдели красные пятна. Не повернулся у меня язык сказать ей про «дань», которой ее папочка обкладывает продавщиц своего магазина. Посоветовал только:

- Ты лучше у него самого об этом спроси.

- Спрошу непременно! — пообещала Машенька, как обожженная выскакивая из моей комнаты.

5

Все же тетя Агния неожиданная женщина! Когда, проводив гостей, она вошла ко мне в комнату, я, разумеется, приготовился получить нагоняй, а она — расхохоталась.

- Ну, племяш, выступил, попотешил!

- Вы не сердитесь на меня? — удивился я.

- Стоило тебя, конечно, отчитать за такое дерзкое обращение с пожилой женщиной, но не могу! — Тетя опять принялась смеяться.— Заметил: все за столом были довольны, что Тамара такой афронт потерпела? Дурища набитая — хоть бы помолчала, раз ничего путного сказать неспособна, так нет, трещит без умолку! Непременно теперь хвороба с ней «на нервной почве» приключится, завтра же прибежит к Валерию Петровичу лечиться. Болезни на нервной почве — ее любимый конек.

- Это очень странно, тетя...

- А что тебе у нас не странно? Хотела бы я послушать.

-Выходит, вы совсем не уважаете эту женщину?

Тетя Агния поморщилась:

- Начинаются глубокомысленные вопросы...

- И все же: если вы так относитесь к Тамаре Федоровне, зачем ее в гости приглашать?

- Родственница она Валерию Петровичу и его матери — довольно с тебя этого? Ах, нет? Ну так знай: за исключением Аничкиных тут все родственники. Не мои, разумеется,— у меня во всем городе один единственный родственник — ты. В основном двоюродные, но все от одного корня — купецкие.