— Не знаю.

— Ты знаешь к кому сходи? К нашему капитану сходи. В лыжный батальон. Они в полуэкипаже стоят.

— Верно, — сказал Т. Т. — Василий Трофимович, — вдруг обратился он к Ушкало не по-уставному, — а вы, когда выпишетесь, в лыжный батальон пойдете?

— Я на бэ-тэ-ка хочу. На базу Литке.

Может, он с этим Галаховым знаком, думал я. Пойду к капитану. Он ко мне вроде был добр…

— …Могу боцманом опять на торпедный катер, — говорил Ушкало. — Или на береговую базу. Это ж моя бригада. Ваня Шунтиков, вот, обратно там…

Радио бормотало в коридоре: «…войсками Юго-Западного и Южного фронтов захвачены следующие трофеи: орудий — 658, танков и бронемашин — 40, пулеметов — 843…» Вдруг яростно заспорили шашисты.

— Не было ее здесь! — кричал тот, что лежал. — Откуда взялась эта шашка?

— Как — не было? Как — не было? — нервно возражал сидящий. — Она через ту твою перескочила, вот и взялась!

— Как Чичиков с Ноздревым, — засмеялся Т. Т.

Дверь распахнулась, раздался низкий женский голос:

— Что за шум, а драки нету?

Вошла высокая тощая женщина в ватнике, туго перетянутом матросским ремнем с бляхой под халатом, небрежно накинутым на плечи. Она твердо ступала мужскими ботинками, и твердо смотрели темно-карие глаза, обведенные тенью, какую я уже не раз замечал у людей в эту зиму, — тенью блокады. Женщина была коротко, по-мужски стрижена. По левой щеке стекал к уголку рта белый шрам, придававший ей выражение бывалости. А губы розовые, неожиданно нежные.

Она прямиком направилась к койке Ушкало.

— Здорово, Вася. — На нас посмотрела цепким взглядом: — Кто такие?

— Здравствуй, Шура, — сказал Ушкало. — Это мои ребята. Гангутцы.

— А, гангутцы, знаю. — Она крепко тряхнула руку мне, потом Толе. — Безрук Александра Федоровна.

Мы тоже назвались. Наверное, пора было уходить. За темным прямоугольником окна косо летел снег.

— Тихо вы, гуси-лебеди! — скомандовала Александра Безрук шашистам. — Больше лаетесь, чем играетесь. Вот тебе, Вася. — Из противогазной сумки она вынула и положила на тумбочку полплитки шоколада в желтой обертке.

Вытащи она из сумки граммофон с трубой, и то бы мы удивились меньше. Александра Безрук перехватила наши взгляды и сказала голосом, достигшим большой густоты:

— Чего уставились? Вы парни здоровые, не для вас это. А я как донор получаю. Еще будут вопросы?

Ну командирша! Вопросов не было. Ушкало сказал:

— Чего повскакали, хлопцы? Садитесь. — Он счел нужным пояснить: — Шура мне четыреста кубиков крови дала.

— Не дала, а одолжила, — поправила она с коротким хохотком. — Встанешь в строй — обратно стребую. С процентом!

И без всякого перехода стала громко рассказывать о какой-то Водовозовой, выливающей во двор нечистоты.

— Слабость, говорит, у меня! — возмущалась Шура Безрук. — Будто у ней одной слабость! Гальюн в квартире замерз, так будка же во дворе — сходи как человек! Нет, она прямо с порога во двор — плесь! Я ей говорю: запакостишь двор, весной эпидемию устроишь! Не-ет, с нашим народом — словами не добьешься. Вот! — она потрясла костистым кулаком. — Савельев-старик помер, повезли на санках за ворота, а на кладбище земля как железо. На сто метров промерзла! Кто выкопает? Сил ни у кого! Три бабы, один мужик — одно название — сам норовит за Савельевым. Я заступ взяла, копнула — нет, не могу. Разгребли снег, положили Савельева прямо так, как был, в мешковину завернутого. Второй день хожу, а у самой здесь будто свербит, — ткнула она пальцем себя в грудь. — Как подумаю, как он там лежит, так прямо тоскую.

Она отломила от шоколада и поднесла Василию. Тот уклонился. Ему было неловко перед нами. Вообще Ушкало, гололобый и немощный, мало был похож на грозного командира Молнии.

— Ешь! — Женщина решительно сунула шоколад ему в рот. — Он полезный. Как рыбий жир! — На нас взглянула: — А у вас, гуси-лебеди, аммонал не имеется?

— Аммонал? — Мне стало смешно. Я похлопал себя по карманам. — Аммоналу с собой нет, дома забыл, а вот динамита был кусочек, куда ж он подевался…

— Надсмехаешься? — нахмурилась Шура Безрук. — Ишь, бычок с глазами! Без аммоналу могилу не выроешь, понятно? — Она еще дольку шоколаду сунула Ушкало в рот. — Ешь, Вася. Подкрепляйся.

Неделю мы вкалывали на Морском заводе. На его обширной территории редкий день не ложились германские снаряды. Само собой, это нехорошо отражалось на кабельном хозяйстве. А оно на заводе было изрядно запутанное, траншеи шли криво, кое-где наспех и неглубоко выкопанные. Много тут было мороки.

Даром что мы подводно — кабельная команда — на суше тоже не сидели без дела. С Морзавода, где мы день-деньской долбили неподатливую землю, еле ноги приволакивали в родной снисовский кубрик. А могли и вовсе не приволочь: шестого февраля накрыло нас за доком Велещинского таким огнем, что я подумал, лежа в свежевырытой траншее: сам себе могилку вырыл… прощайте, люди добрые… Пронесло, однако ж.

А вот Алешу Ахмедова задело. Осколок сорвал с него шапку, чиркнул по голове от затылка к уху. Алеша страшно заорал. Радченко, который руководил работами, метнулся к нему, упал рядом, вытащил из кармана индивидуальный пакет.

Повезло Ахмедову: осколок прошел касательно, отметину сделал, но не пробил череп. Положили Алешу в снисовскую санчасть, и он скрючился там под двумя одеялами, затих.

На другой день вечером я зашел к нему, сел рядом, спросил: «Ну, как ты?» Алеша смотрел на меня из-под белых бинтов, намотанных на голову, немигающими глазами и молчал.

— Ты что, не узнаешь? — спросил я. — Или, может, не слышишь?

Оказалось, он и узнал, и слышит. Но, как видно, был напуган и прислушивался к себе, к новым ощущениям. С трудом я разговорил его немного.

— Ты сам откуда, Аллахверды? — назвал я его настоящим именем. — Из Баку?

Он цокнул языком:

— Кировабад знаешь?

— Это бывшая Ганджа, что ли?

— Гэ! — издал он гортанный звук. — Ганджинский район, поселка Анненфельд.

— Анненфельд? — удивился я. — Откуда немецкое название?

— Немцы много жили. Колонисты. Давно жили. Больше сто лет. Теперь, папа пишет, увезли. Другой место живут.

— Понятно. У тебя, наверно, семья большая? Братья, сестры?

— Гэ! Братья, сестры много. Жена есть.

— Жена? — Я подумал, что ослышался. — У тебя есть жена?

— Почему нет? Жена есть, дочка есть. Айгюн зовут.

— Постой, Алеша… Аллахверды… Ведь тебе, наверное, как мне, еще двадцати нет… Мы же в один год призывались…

— Гэ, двадцать лет май будет. Моя жена Гюльназ семнадцать лет.

— Понятно. — Я озадаченно покачал головой, вспомнив, что, верно, на востоке рано женятся. — Так ты семейный человек.

Еще я уразумел, что Аллахверды, как и его папа, работал на больших виноградных плантациях, помогал отцу чистить какие-то кягризы (колодцы, что ли), поливал виноградники бордосской жидкостью от грибка с мудреным названием.

— Нам вино нельзя. — Аллахверды-Алеша разговорился все-таки. — Мы из виноградный сок дошаб делали. Урчал варили.

— Урчал?

— Гэ! У вас называется… варенье! Вино не делали. Коран вино не разрешал…

Я придумал: Аллахверды варил урчал и животом всю ночь урчал… И усмехнулся при мысли о том, как заразительна манера Сашки Игнатьева… Впрочем, я и до Сашки рифмовал иногда…

— Нам нельзя вино, — повторил он. — Вино немцы делали. Большой каператив «Конкордия». Коньяк «Конкордия» делали… Меня военкомат призвал, спросил: какой род войска хочешь? Я говорил: виноградный!

Ахмедов открыл большой рот и залился таким жизнерадостным смехом, что я подивился резкому перепаду его настроений. Что-то в нем было от лопоухого ребенка. А ведь он, гм, отец семейства…

— Ладно, — сказал я. — Пойду, Аллахверды. Поправляйся. Кому в команде привет передать?

— Радченко передай! Вся команда передай.

— И Саломыкову? — Я подмигнул ему.

— Саломык не надо! — вскричал он, гневно сдвинув черные брови. — У-у, шайтан! Филаксёр!

— Филаксёр? Это что такое?