Дневальный хмуро пожал плечом.
— Слушай, друг, — сказал я, — а где капитан ваш? В какой комнате?
— Там, — показал дневальный взмахом руки. — Только зря. Не до тебя ему. Стой! — окликнул он, когда я направился к арке, за которой были двери комнат. — Оботри свои говнодавы. — Он кивнул на швабру в углу.
Я постучал в дверь, на которую показал дневальный, и, заглянув в комнату, спросил:
— Разрешите?
В комнате было сильно накурено, дым стелился под высоким потолком длинными полосами, плавал серыми островами. Капитан стоял у стола с зажженной спичкой, с трубкой во рту. В ноздри ударил знакомый запах его табака. Сидевший сбоку у стола чернявый политрук оторвался от писанины и строго спросил:
— Что вам нужно, товарищ краснофлотец?
— Я к капитану…
— Капитан занят.
Но тут капитан взглянул на меня и сделал рукой с зажатой трубкой плавный полукруг:
— Заходи, Земсков.
Робея, я подошел, поздоровался. Он выжидательно смотрел узкими монгольскими глазами. Попыхивал трубкой. Знаменитую на весь Гангут буйную черную бороду наш капитан сбрил, отчего лицо его как бы стало шире, казалось одутловатым. Было жаль сбритой бороды. И такое вспыхнуло ощущение, словно что-то кончилось, ушло невозвратно. Но я, конечно, был рад, что он узнал меня.
— Товарищ капитан, — сказал я, — вам привет от главстаршины Ушкало.
— А! Как он там? Когда выписывается?
— Говорил, скоро выпишут.
— Ладно. Возьму его к себе комвзвода.
Я было вякнул, что Ушкало хочет вернуться в БТК, но капитан сделал запрещающий жест, рассыпая красные искры из трубки:
— Никакой бэ-тэ-ка! Лед охранять надо. Ты слыхал, что у меня лучшего комвзвода забрали?
— Да, товарищ капитан… Непонятно только… Ну, сбежал Шиповников — так Щербинина за что же под трибунал?
— А как по-твоему, Земсков? — грозно вопросил он, сдвинув черные брови. — Ты, кажется, не из желторотых. Ленинградец, кажется, а? Должен понимать, что мы за вас, бойцов, головой отвечаем. Должны, вояки чертовы, понимать, что не в солдатиков играем оловянных! О жизни и смерти идет дело! Что?
Я хотел возразить: ведь не залезешь каждому под череп, чтоб знать все мысли… Но я видел, что капитан сильно взволнован…
— Я ничего не сказал, товарищ капитан.
— Ладно. — Он разом погасил огоньки в глазах. — Ты иди, Земсков. Ушкало скажи, что я его жду.
И нагнулся к бумагам, которые прилежно писал политрук.
— Товарищ капитан, — сказал я, готовый к тому, что он сейчас меня изругает, обматерит, вытолкнет, надоедливого, взашей. — У меня к вам вопрос… маленький… на минутку…
— Ну что? — досадливо поднял он брови. — Спасенья нет от тебя, Земсков. Ну, быстренько!
— Товарищ капитан, я про ребят… кто на «Сталине» остались… Про Безверхова, Литвака… Дроздова…
— Ну? — Капитан, нахмурясь, выколачивал пепел из трубки в огромную, будто выдолбленную в квадратном камне, пепельницу.
— Почему их не спасли? Там же было много народу… не все же прыгнули на тральщики…
Политрук оторвался от писанины и воззрился так, как если бы у меня на голове выросли бычьи рога.
— Вы зачем пришли, товарищ краснофлотец? — резко спросил он. — Что за провокационные вопросы задаете?
— Погоди, Иван Палыч, — тронул его за плечо капитан. — Послушай, Земсков. Ты где служишь? В СНиСе? Я бы мог сейчас позвонить твоему начальству, чтоб тебе влепили суток десять гауптвахты по-строгому. Что? За дерзость. Вопросики твои, и верно, смахивают на провокационные. Но ты был у меня десантником. Помню, как ты к ничейному острову за мотоботом ходил. Чтоб товарищей похоронить как надо. И поэтому советую, Земсков, по-хорошему: не ходи с такими вопросами. Война есть война. Ясно тебе?
— Ясно, товарищ капитан.
Мне бы повернуться по-строевому, уйти восвояси. Но что-то мешало. Что-то саднило душу… заставляло робость природную превозмочь…
— Товарищ капитан, — отчаянно продолжал я стоять столбом посреди комнаты, — вы не знаете, где сейчас капитан второго ранга Галахов?
— Галахов? Зачем тебе Галахов?
Я торопливо, будто вскачь, объяснил: слышал на Гогланде, наш командир базы просил Галахова срочно отправить к месту катастрофы все наличные плавсредства…
— Откуда ты это знаешь?
— Я сам слышал! Они вдвоем шли по пирсу навстречу, я своими ушами…
— Галахов, насколько я знаю, в Ленинграде, — сказал капитан задумчиво. — Ступай, Земсков. У меня от тебя голова болит. И не лезь ни к кому с такими вопросами. Особенно — к Галахову.
А что «провокационного» было в моих вопросах? Не могу понять. Погибли люди на подорвавшемся транспорте — их не спасли, не послали за ними корабли с Гогланда. Допустим, обстановка не позволила. Тогда — объявите в частях, куда влились гангутцы: так и так, товарищи, обстановка не позволила снять со «Сталина» всех людей. Я даже почти уверен: за ними послали корабли, но они не смогли пройти сквозь минные поля… Так и скажите! Всю правду! И тогда — ну что ж, война действительно есть война… Разве мы не понимаем? Разве ты бы не понял, Безверхов Андрей? Ты ж у нас на Молнии был Главный Стратег. Конечно, ты бы понял сложившуюся плохую обстановку (минные поля, шторм, туман, и опять мины, мины…). И я бы, не отводя глаз, выдержал твой, Андрей, укоризненный взгляд… и твой немигающий, по-кошачьи желтый, Ефим Литвак… Я бы выдержал ваши взгляды, ребята!
Но почему-то гибель «Сталина» утаивается. Будто не было той окаянной декабрьской ночи. Будто взрывы мин, полыхнувшие в ночи и потрясшие наши души, нам приснились. И даже спросить нельзя! Вопросы почему-то не принимаются. Более того, объявляются «провокационными», хотя, видит бог, заподозрить меня в провокаторстве так же нелепо, как, например, объявить верблюдом. Или китайским императором. Перуанским инкой.
Кому бы излить душу? С кем посоветоваться? С кем же еще, как не с Толькой Темляковым. У него ума палата, и все вопросы он решает правильно.
В кубрике телефонистов Темлякова не было. Я сунулся на «Кросс» — сказали, что он отстоял вахту и ушел. Нашел я его в ленкомнате, пустой и нетопленой. Т.Т. сидел за столом, накрытым красной скатертью, в шапке со спущенными ушами, и читал толстую книгу. На столе лежала ученическая тетрадка. Т. Т. кивнул, когда я вошел, схватил карандаш и что-то выписал из книги в тетрадку.
— Вот послушай, Борька, — сказал он с таким радостным видом, словно только что решил главную загадку жизни. — Гегель пишет, что абсолютный дух на протяжении истории воплощается в разных государствах, двигаясь с востока на запад. Вначале — в форме египетского царства, потом — ассиро-вавилонского, принимал образ греческих государств, римской империи, а сейчас — образ прусской монархии. Более того! Прежние типы государств — все временные, а вот прусская монархия — навеки! Каково? Абсолютный дух завершил свое развитие в прусском королевстве. Вот откуда идет германский нацизм!
— Зачем тебе это?
— Да видишь ли, комиссар велел подготовить доклад о преступном характере гитлеровского государства. В разрезе указания товарища Сталина: гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий и государство остаются. Я раскопал литературу, наткнулся на Гегеля…
Холод в ленкомнате был жуткий. В такой холодине, подумал я, не историей заниматься, а тюленей разводить. Впрочем, кто знает, где и когда лучше заниматься историей? Впервые мне, несостоявшемуся историку, пришла в голову занятная мысль о том, что мы теперь проходим, так сказать, практические занятия по курсу новейшей истории…
— Ты окоченеешь тут, — сказал я и подышал себе на руки. — На твоей могиле напишут: «Здесь лежит Темляков, который замерз во цвете лет, читая Гегеля».
— Пошел к черту, — надулся Т.Т. — С тобой невозможно стало говорить о серьезном. Выучился у Сашки Игнатьева ерничать.
Я рассказал о визите к капитану и попросил совета: как мне быть?
С минуту мой глубокомысленный друг думал, щурясь на окно.
— Борька, одно могу сказать: кончай эти хождения. Разговоры эти кончай. Давай диалектически рассудим. Мне, думаешь, не жаль ребят, что на транспорте погибли? Еще как жаль! Но ведь их не воскресишь, верно? Их уже нет, утонули. Значит, ничем помочь уже нельзя. Так? Теперь дальше. Ты ходишь, выспрашиваешь, ищешь виноватых в их гибели…