— Вас интересует, что мы собираемся делать с вами дальше? Прежде всего помоем в бане, произведем дезинфекцию, санитарный осмотр, — пояснил я. — А потом отправим в другой лагерь для военнопленных. Подальше от фронта. Этот-то лагерь выполняет функции простого накопителя...

— А там, в другом лагере, что будем делать?

— Работать. Восстанавливать то, что разрушено вашими войсками.

— А нам некоторые офицеры говорят, что нас всех затем расстреляют...

— Мы не фашисты, в безоружных не стреляем! — ответил я. — Это фашисты собирались истребить славянскую [171] нацию. И они уничтожили, да будет вам известно, уже миллионы и миллионы военнопленных, детей, женщин и стариков. Их сжигали в специальных печах, травили газом в концентрационных лагерях, вешали на фонарях, телеграфных столбах. С людей сдирали кожу, дубили ее, затем делали из нее сумочки, абажуры....

Вот, например, 4 августа этого года гитлеровцы зверски замучили попавшего к ним в плен раненого сержанта Сергея Соболева. Да-да, военнопленного, такого же, как и вы сейчас! Мученическую смерть от рук фашистских извергов приняли наши красноармейцы Николай Попов и Сергей Баранов. Об этом у нас знают все. Но мы, повторяю, не фашисты. Мы мстим только тем, кто продолжает сопротивление нашим войскам, изо дня в день совершает бессмысленные убийства. Вы же — пленные, люди, вышедшие из войны. Вы будете трудиться, а затем, после нашей победы, вернетесь к. своим семьям. Так что не верьте разным там слухам. Их распускают те, кто еще не понял или просто не хочет понять истину: дни фашистского рейха сочтены, гитлеровский корабль идет ко дну!

Надо было видеть, с каким вниманием слушали меня военнопленные. Правда медленно, но настойчиво пробивала дорогу к их огрубевшим сердцам.

* * *

Разговаривая с военнопленными, я и не заметил, как рядом со мной оказался Петер Ламберц. А он, дождавшись, когда я закончу, выступил вперед и спросил:

— Слышали ли вы сообщение немецкого радио от двадцать первого июля? Нет? Так знайте: совершено покушение на Гитлера. К сожалению, маньяк отделался на этот раз лишь легким испугом. Но резонанс получился большой. Слушайте, что сообщает по этому поводу шведская газета «Стокгольмстиднпиген» от двадцать третьего июля: «...По рассказам лиц, только что прибывших из Германии, Берлин фактически находится на осадном положении. В центре города у всех правительственных зданий установлены пулеметы. После покушения на Гитлера в Берлине 20 июля гестапо расстреляло несколько сот офицеров, закрыты все вокзалы».

И дальше: «8 августа в Берлине объявлен приговор к смертной казни через повешение генерал-фельдмаршалу фон Вицлебену, генерал-полковнику Гепнеру, генерал-лейтенанту [172] фон Хазе, генерал-майору Штифу и другим. Все через два часа были повешены». — Ламбёрц кончил читать вырезку из газеты и спросил: — Скажите, знали ли вы об этом?

— Нет! — раздались голоса.

— Это и понятно, — кивнул головой Петер. — От вас всячески скрывают правду. Хотят, чтобы вы продолжали верить в благополучие дел в рейхе. А на самом деле... Послушайте другое сообщение, на сей раз агентства Рейтер от пятнадцатого августа. Оно из штаба вооруженных сил союзников русских на Средиземноморском театре военных действий. Вот что в нем говорится: «...Сегодня американские, английские и французские войска при поддержке военно-воздушных сил союзников начали высадку на южном побережье Франции. В высадке участвовало восемьсот союзных кораблей, в том числе американские, английские, французские, канадские, голландские и другие».

А двадцать третьего августа, — продолжал Ламбёрц, — то же агентство Рейтер передало сообщение командующего французскими вооруженными силами внутри страны генерала Кенига о том, что утром девятнадцатого августа Национальный совет Сопротивления и Парижский комитет освобождения отдали приказ о начале всенародного восстания в Париже. После четырехдневных боев продажное правительство Виши пало, его министры арестованы. Знаете ли вы об этом?

— Нет! — теперь уже хором ответили слушатели.

— Напомню вам и о том, — помолчав, снова заговорил Петер Ламбёрц, — что немецкий народ под влиянием Октябрьской революции в России тоже пошел на революционный взрыв и девятого ноября тысяча девятьсот девятнадцатого года сверг императора Вильгельма, провозгласил свою родину республикой во главе с новым правительством — Советом народных уполномоченных. И если бы не предательство социал-демократов, у нас тоже была бы власть народа и немцам не пришлось воевать со своими братьями по классу — русскими...

— А в Италии, — заполнил я наступившую паузу, — повешен дуче Муссолини. Повесили его сами итальянцы, на себе испытавшие фашистскую тиранию. Вам тоже надо подумать о дальнейшей судьбе родины. Ведь именно ваш народ дал миру Маркса и Энгельса, Тельмана и Либкнехта, [173] Розу Люксембург и Клару Цеткин. Мне самому довелось видеть и слышать товарища Тельмана. Сколько доброго я узнал от него о Германии! То, что он говорил о своей родине, было преисполнено глубокой любви к своему краю! Но и Тельман погиб в фашистском лагере смерти... Так за что же вы воевали? За то, чтобы кучка оголтелых человеконенавистников могла безнаказанно уничтожать лучших сынов и дочерей Германии, так? И во имя чего те, что в котле, продолжают бессмысленное сопротивление?

И тут из толпы пленных вышел пожилой солдат. О чем-то горячо заговорил, указывая рукой на согласно кивающих головами его товарищей. Ламберц тут же перевел слова солдата.

— Господин полковник, — говорил пленный, — просим вас составить обращение к тем, кто еще не понял бессмысленность сопротивления. Пусть сдаются. Мы все подпишем это обращение!

Так в ряды антифашистов вливались все новые и новые немцы.

* * *

— Ну как, Андрей Спиридонович, давно своих раненых навещали? — спросил я начальника политотдела 346-й дивизии, входя в его блиндаж.

— Как вам сказать, товарищ гвардии полковник, — отозвался Пантюхов. — Бываю там не так чтобы часто, но и нередко. К тому же и начальник медсанбата регулярно докладывает мне о положении дел. Так что я в курсе...

— Доклады — хорошо, Андрей Сниридонович, но свой глаз надежнее, — заметил я. — Поедемте-ка посмотрим работу ваших лекарей.

Вместе мы обошли все палатки дивизионного медсанбата и наконец оказались в женской палате. Здесь девушки лежали на соломенных подстилках, аккуратно накрытых плащ-палатками и чистыми простынями.

Наше внимание сразу же привлекла к себе миловидная девушка. Чувствовалось, что она с трудом сдерживает слезы. Мы подошли к ней.

— Что с вами? — спросил я ее, присаживаясь на стул. — Ранены?

— Нет, — качнула головой девушка. — Воспаление какое-то у меня. Оперировать, говорят, надо. А я боюсь... — [174] Она подняла на меня встревоженные, враз наполнившиеся слезами глаза. И прошептала с какой-то детской доверительностью: — А вдруг потом детей не будет?.. — И, уронив голову на подушку, горько разрыдалась.

— Давно она поступила к вам? — спросил Пантюхов сопровождавшего нас начсандива, когда мы вышли из палаты.

— Недавно, товарищ полковник, — отозвался тот. — Мы ее, конечно, уже прооперировали бы, да нужна консультация специалиста. А его у нас нет. Послали запрос в штаб армии. Думаем, скоро пришлют. — Повернувшись ко мне, начсандив заметил: — Будем действовать с предельной осторожностью. Уверен, поставим девушку на ноги. Все мы желаем нашей Ане только счастья и благополучия. Она заслужила это.

— Да и ее желание очень хорошее, — задумчиво заметил Пантюхов. — Вон ведь о будущих своих детях думает. Если хотите, о нашем послевоенном будущем. Да и не одна она, наверное.

— Да, женщины... — покачал головой начсандив. — Сколько же их сейчас наше мужское горе мыкают! Проклятая война!.. Судите сами: только в нашем батальоне тридцать процентов женщин. И все добровольно пошли на фронт... Кстати, и в других подразделениях их тоже немало.

Да, немало. Это я знал хорошо. Врачи, медсестры, связисты, полевые пекари, прачки, регулировщицы... Но ведь многие женщины еще стояли и у зенитных орудий, у пулеметных установок, летали на боевых самолетах, были снайперами, даже механиками-водителями танков. Низкий поклон вам, боевые подруги, фронтовые побратимы!