Поиск
2
Ты сто племен с единым в гуле звона
  Качнул, их замыкая в мудрый сказ.
До голубой подковы небосклона
  Зажегся снежный пламень и не гас.
Чубек, рыбак, любимец Енисея,
  Их три – Чубек, тайга и Енисей.
Без слов поет Чубек, шаманно млея,
  О рыбине с жемчужиной очей.
А у жены Чубековой есть шубка,
  Не сосчитать оленьих лапок в ней.
Чубекона жена – она голубка,
  Чубек же, голубь, хан средь голубей.
Но царь послал поклон до Енисея,
  Чубек оставил чум свой и жену.
Прощай, тайга. От блесток снега млея,
  Чубек на лыжах мчится на войну.
Там далеко, где льды – хрустальным лугом,
  Где вьет пурга над Леной вой и гул.
Средь сполохов, там за полярным кругом,
  Без солнца бьет песцов якут Туртул.
Из узких глаз зрачки – как звезды ночи,
  «Поход. Война. Зовет тебя сам царь».
Якутский день – полгода, не короче,
  И ночь якута долгая, как старь.
И мысль якута – снежные туманы,
  Метель ведет напев в одну струну.
Цари якутских сказок щедры, пьяны,
  Туртул на лыжах мчится на войну.
Царицы дочь, красавицы Ангары,
  Байкала внучка, Енисей – жених,
Рекой Тунгуской все зальем пожары
  В душе тунгуса. Сны? Зальешь ли их.
Тунгус поет так тонко и певуче,
  Не различишь, не ветер ли поет.
Спит наяву. В одной все звезды куче.
  Всех любит он. Душа его как мед.
Уйби-Кута, тунгус, ребенок малый,
  «Помочь царю» он понял мысль одну,
И вновь к невесте, в куст малины алой.
  Уйби-Кута уходит на войну.
Так всех – так всех – обманом – заманила
  В свое жерло свирепая война.
И сто племен с единым – это было,
  Но тех племен вся сказка – где она?
От леса, где мы спим, в разгуле звона.
  Мы, мертвые, среди бездушных плит,
До голубой подковы небосклона
  Зажегся вещий пламень – и горит.

Кламар,

Сена,

1934, 12 мая

Моя любовь

Вступая в мир, мы в дом вступаем отчий,
Нас нежит мать, баюкает нас няня,
Роняет нам свой свет и отсвет счастье,
Родная речь промолвит нам: «Желанный!»,
Всех звезд в мечты нам набросает полночь,
Привет тебе, моя любовь, Россия!
Из всех былин желанней мне Россия,
Взгляд матери и кроткий голос отчий,
Заря с зарей, им чуть раздельность – полночь,
Июнь прозрачный, что-то шепчет няня,
Дремлю, горит лампадки свет желанный,
И свет и тень – во всем ребенку счастье.
Галчонка принесли, какое счастье,
Простых подарков не сочтет Россия,
Кормить галчонка – пир души желанный,
С птенцом дитя играет в разум отчий,
И сказку мне рассказывает няня,
Что сокол – день, а ворон с галкой – полночь.
Смеясь, на волю выпустил я полночь
И сердцем знал, что в черных крыльях счастье,
О светлых птицах досказала няня,
Жар-птицей назвала себя Россия,
И разве не костер – весь дом мой отчий,
И разве не огонь – наш гость желанный!
Кто сделал так, что весь мой свет желанный
Упал в нерассекаемую полночь?
Из далей запредельных образ отчий
Вернет ли мне мое родное счастье?
Леса, поля, калина, степь, Россия,
На грани лет ты будешь ли мне – няня?
Там где-то между звезд чуть шепчет няня:
«Терпи, терпи – твое придет, желанный!»,
Тоска к тоске, мне мечет клич Россия,
Чтоб я не закреплял тоскою полночь.
И край чужой, мне не даруя счастья,
Дает мне страсть – любить лишь край мой отчий.
Мой дом, мой отчий, лучших сказок няня,
Святыня, счастье, звук – из всех желанный,
Заря и полночь, я твой раб, Россия!

Париж

1926. 9 мая

Под новым серпом

Часть первая

1

Четыре котенка нежатся на теплой завалинке, разогретые лучом весеннего солнца. Они вертятся, льнут друг к другу, ложатся – один на спинку, другой на бочок, поднимают кверху лапки, ловят что-то воображаемое, мурлычат, сверкают глазенками, и у каждого на уме свое, у одного непохожее на то, что у другого, все они грезят по-разному. Они от одной матери, и мать серая, но они все разные: один черный, другой тоже черный, но с белой грудкой, и третий рыженький, а четвертый пестрый. Когда они вырастут, они и вовсе будут разные по нраву. Один будет тихонько мурлыкать и все больше лежать на лавке и смотреть в окно, а другой будет честно ловить мышей, а третий полюбит подстерегать птичек, а четвертый все будет таскать со стола, как его ни наказывай, будет смотреть на хозяйку получестными, лживыми глазами, и, что с ним ни делай, воровское сердце будет вовлекать его в воровство.

Вон у рябой курицы сколько желтеньких цыплят. Все они желтенькие и точно игрушечные. Как будто их нарочно сделали на Пасху, чтобы дети на них тешились. Но и у них будет у каждого особый нрав. Только люди, живущие в больших городах и не видящие природы и всего, что в ней, воображают, что все существа одной породы одинаковы. Так точно европейские путешественники, в первый раз приехавшие в Африку, находят, что все негры на одно лицо. Потом они узнают, что это не так. И когда в деревне под утро поют петухи, четко можно услышать, у какого петуха голос всех чище и звончее. И тоже ведь есть где-то бои петухов, и некоторые из них – совсем герои, даже бывают прославленные.

А жаворонки? А соловьи? Иной поет как будто пожилой тенор, охрипший от вчерашнего кутежа. Только старается и красуется, а ничего у него не выходит. А бывает такой, что сердце плачет, его слушая, и не знаешь, чего хочешь, душа из тела просится, и хочется ей утонуть в голубом, глаза закрываются сами, и кажется, что на лице поцелуй горит. Одна и та же песня по-разному звучит. Одно и то же слово два разные человека скажут, и сердце порвется надвое. Не узнаешь, кого слушать, за кем идти.

Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: