Сдобная старушка покатилась из кухни. Смирнов шлепал следом. Старушка сунулась в ванную.

— Ну-ка, как ваш пиджак? Ничего, сохнет. Трубы горячие. У нас что-что, а топят славно, никогда такого не бывало, чтобы холодно. А как вам ванная? Хороша? Просторная, главное. Тут и стиральная машина помещается, и бак с бельем. Что вы, это такой плюс! Вы пиджак не трогайте, пусть еще посохнет, идемте, я вам комнаты покажу. Комнатки тоже прелесть. Светлые, изолированные. Шкафы встроенные, три штуки. Ну? Как вам? А эта?

— Да, — похвалил Смирнов.

— Бонбоньерка, а не квартира! — по-старинному похвалилась бабуся. — А антресоль заметили?

— Антресоль богатая, — подтвердил Смирнов, задрав голову. — Тонн пять водоизмещением.

— Я и говорю — Ноев ковчег! — с удовольствием захихикала бабуся.

— Вот только первый этаж у вас, — пожалел Смирнов.

— И что это все первых этажей боятся? — рассердилась она. — В мое-то время все на первых этажах жили, других не было. И ничего. А сейчас согласны в преисподней поселиться, лишь бы не на первом.

— Ну, так ведь лоджий нет.

— А зато у нас паркет. У вас паркет?

— Нет, — сказал Смирнов. — Линолеум. Я на восьмом этаже живу.

— А лифт, бывает, портится?

— Бывает, портится.

— Вот вам и этажность! Вот вам и альпинизм! А меня лифты не волнуют, хоть пропади они пропадом. А зато под окном — глядите, палисадничек. Это сейчас рано, а заходите в августе, посмотрите, что делается. Садовая ромашка, георгины, золотые шары. Сама насадила. Ну-ка, такое на лоджии вырастите! А вид! — увлеченно продолжала она. — Вид-то какой из окна. Вязы, старые вязы. Тургенев! А тишина! Никаких вам жилмассивов, никаких автостоянок. А племянница моя — у ней вид на сортировочную горку. Всю ночь вагоны хряпают друг об друга да по радио диспетчера дурным голосом орут.

— Ну, у меня вид тоже славный, — сказал Смирнов. — На море.

— Как на море? — спросила бабуся. — Какое такое море?

— Японское море, — объяснил Смирнов. — Залив Петра Великого, бухта Тихая.

— Это где же?

— Это во Владивостоке, — сказал Смирнов. — У нас там очень тоже неплохо. А цветов! Вы в октябре приезжайте, у вас тут непогода, слякоть, а у нас — самая красота!

— Вы что, не москвич?

— Да нет же, говорю — из Владивостока. В командировке я.

— А что же вы насчет обмена?

— Что я насчет обмена?

— Мозги-то мне забиваете с обменом, коли не москвич?

— Каким обменом? Я ни слова ни о каком обмене не говорил. Моряк я, чего мне в Москве делать-то?

— Так вы не по обмену? Вы не квартиру смотреть пришли?

— Ну нет же, — сказал Смирнов. — Я тут к универмагу подъехал, жена кой-чего заказала поискать. А у них перерыв. А тут ливень. А я только что прогрипповал. Куда деваться? Забежал в ваш подъезд. В общем, обогреться хотел... Если что не так, вы извините... И спасибо за чай, за мед. Мед замечательный.

— Так это не вы мне утром звонили, что придете квартиру смотреть?

— Да не звонил я никому, — сказал Смирнов, переобуваясь.

— Тьфу, — сказала бабуся. — А я тут распинаюсь. Антресоль, паркет, тьфу! Забирайте ваш пиджак.

Надменные стенные часы торжественно пробили три.

— Спасибо, — сказал Смирнов. — Вот и перерыв в магазине кончился, пойду. И дождь вроде перестал.

Макасеев уверенно шагнул под приземистые средневековые своды рынка. Миновав помидорные, огуречные, редечные ряды, направился к прилавку с зеленью.

Грудастые матроны прилежно вязали ажурные букетики петрушки, киндзы, укропа. Оглядев их неодобрительно, Макасеев подошел к худощавой и смуглой деве, спрятанной на две трети в пеструю табасаранскую шаль. Он взял пучок укропа и стал его долго и внимательно разглядывать. Потом понюхал и печально спросил:

— Это укроп, что ли?

— Укропчик, укропчик, — зачастила смуглянка, вскинув на Макасеева горячие глаза. — Двадцать копеек, жена за такой укропчик расцелует.

Макасеев изумился, во всяком случае, сделал изумленное лицо и, как бы слегка поперхнувшись, сказал:

— За этакую малость? Ну ты и бесстыжая! Постеснялась бы такие цены заламывать. Так и в миллионерши недолго выбиться.

Пламя девушкиных глаз подернулось пеплом, она беспечно откликнулась:

— А не берите.

— А оптом? — предложил Макасеев. — Три пучка за полтинник? Пойдет?

— Проходите, дядечка, не торгуйтесь.

— Да ведь не мед, не сало же! Трава. Сама растет под дождичком. Скинь пятак хоть. Не убудет тебя.

— А вы с того пятака счастливым станете? Стыдно вам, дядечка. Идите себе.

— Да уж уйду, не надейся!

Он потолкался по другим рядам, потом вернулся и, скорбно глядя на торговку, стал медленно расстегивать рубашку. Когда он дошел до третьей пуговицы сверху, юная негоциантка зарделась и робко спросила:

— Вы чего, гражданин?

— Я-то ничего, — с удовольствием сказал Макасеев. — А ты? На, последнюю рубашку тебе отдаю. Грабь.

— Ай, да берите, нате, три за полтинник! — охнула девушка. — Бывают же такие настырные люди!

— Вот другое дело, — удовлетворился Макасеев. Он застегнул все пуговицы, расплатился и, взяв зеленый трофей, достойно вышел.

У ворот рынка его окликнули:

— Алё! Сергеич!

Макасеев обернулся. К нему подходил сосед по подъезду, вальяжный черноусый парень по имени Валера. Он нес в авоське молодую взъерошенную картошку.

— Картошечкой разжился, Валера? — сказал Макасеев. — Привет. А я — укропом. Ну, дерут куркули, сил нет, как дерут. Никаких зарплат не хватит, если вот так каждый день на рынке отовариваться.

— Частный сектор, — благодушно сказал Валера. — Родимые пятна. Для них Комитет цен — пустой звук, незнакомый. Ты до дому, Сергеич? Торопишься?

— Да не так чтобы. А что такое?

— Не, ничего, может, компанию составишь? Под шары, а?

Макасеев задумался, прикидывая.

«Под шарами» завсегдатаи называли рюмочную, расположившуюся в те достославные времена в географическом центре микрорайона. Опрятная, модерново обшитая изнутри светлыми деревяшками, рюмочная имела определенный успех у еще не в конец пропившихся алкоголиков. Два стеклянных шара освещали вход даже днем. Под шарами сидели пыльные шавки, питавшиеся бутербродами, которые в качестве принудительного ассортимента выдавались к каждой рюмке. Освоить такое количество бутербродов клиентам забегаловки не удавалось, и собакам жилось вольготно.

— Набегаешься с этими наперстками, — нерешительно протянул Макасеев, — да и дороговато получается...

— Чего дороговато? — возразил Валера. — Пашка-то, который там за прилавком, ну, здоровый такой, ты знаешь, он дружок мой. В армии еще корешевали. Сунешь ему красненькую, а он тебе за нее бутылку из-под минеральной выдает. В ней шестьсот грамм помещается, ежли под завязку. Бутербродов — строго по желанию. И никакой народный контроль не засечет, держись только сам по-умному.

— Да? — спросил Макасеев, взвешивая в уме все «за» и «против». «За» перетянули. — Тогда можно, пожалуй. Десятка — это по-божески. На тебе сразу мою долю, ничего, что рублями?

В рюмочной было малолюдно. Над стойкой царствовал бармен Паша, могучий, как трактор. Макасеев попытался поймать его взгляд — не получилось. Тут был какой-то фокус: внимая клиенту, Паша смотрел почему-то на входную дверь, зато когда, казалось бы, внимательно разливал водку в шеренги рюмок, глаза его шарили по дальним столикам, где негромко гуляли пенсионеры: не пора ли вмешаться?

Ухмыльнувшись и глядя под ноги, Паша кивнул Валере.

— Минералочки нам с Сергеичем. Пашок. — попросил Валера, как воробья, выпуская из ладони десятку.

Паша задумчиво посмотрел на потолок. Тем временем деньги сами порхнули в его левую руку, а правая достала из-под стойки невзрачную бутылку с этикеткой «Ессентуки-1», надежно закрытую гофрированной пробочкой. Паша отковырнул пробочку толстым мизинцем, на тарелку бросил два бутерброда с селедкой, придвинул матовые стаканы. Потом он повернулся спиной и стал внимательно изучать какую-то накладную, но только Макасеев вынул сигарету, предупредил: