В самом деле, у человека легко выделяется одна группа рефлексов, которую правильно-было бы назвать системой рефлексов социального контакта (А.Б. Залкинд) ¹³. Это рефлексы на те раздражители, которые, в свою очередь, могут быть созданы человеком. Слово услышанное — раздражитель, слово произнесенное — рефлекс, создающий тот же раздражитель. Эти обратимые рефлексы, создающие основу для сознания (переплетенности рефлексов), служат основой и социального общения, и коллективной координации поведения, что, между прочим, указывает на социальное происхождение сознания. Из всей массы раздражителей для меня ясно выделяется,одна группа, группа раздражителей социальных, исходящих от людей, выделяется тем, что я сам могу воссоздать эти же раздражители, тем, что очень рано они делаются для меня обратимыми и, следовательно, иным образом определяют мое поведение, чем все прочие. Они уподобляют меня, делают тождественным с собой. В широком смысле слова — в речи и лежит источник поведения и сознания. Речь и есть система рефлексов социального контакта, с одной стороны, а с другой — система рефлексов сознания по преимуществу, т. е. для отражения влияния других систем. ^

Вот почему здесь лежит корень разгадки вопроса о чужом «я», о познании чужой психики. Механизм сознания себя (самосознания) и познания других один и тот же; мы сознаем себя, потому что мы сознаем других, и тем же самым способом, каким мы сознаем других, потому что мы сами в отношении себя являемся тем же самым, чем другие в отношении нас. Мы сознаем себя только постольку, поскольку мы являемся сами для себя другим, т. е. поскольку мы собственные рефлексы можем вновь воспринимать как раздражители. Между тем, что я могу повторить вслух сказанное молча слово, и

52

МЕТОДИКА РЕФЛЕКСОЛОГИЧЕСКОГО И ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

тем, что я могу повторить сказанное другим слово, нет никакой принципиальной разницы в механизме: и то и другое обратимый рефлекс-раздражитель. Вот почему в социальном контакте экспериментатора с испытуемым там, где этот контакт протекает нормально (взрослый и пр. человек), система речевых рефлексов испытуемого имеет для экспериментатора достоверность научного факта, если соблюдены все условия, отбирающие безусловно верное, безусловно нужное и безусловно приведенное в связь, характер которой нами заранее учтен, с изучаемыми рефлексами.

Второй, расширительный, смысл сказанного выше может быть проще всего выражен так. Опрос испытуемого с целью совершенно объективного изучения и учета необнаруженных рефлексов есть необходимая составная часть всякого экспериментального исследования нормального человека в состоянии бодрствования. Здесь имеется в виду не показание самонаблюдения о субъективных переживаниях, которому Бехтерев вправе придавать лишь дополнительное, побочное, подсобное значение, а объективная часть эксперимента, без которой не может обойтись почти ни один эксперимент и которая сама служит проверочной инстанцией, дающей санкцию достоверности результатам предыдущей части опыта. В самом деле, психика, вообще в высших организмах и в человеке, играет все большую роль по сравнению с полными рефлексами, и не изучать ее значит отказаться от изучения (именно объективного, а не однобокого, субъективного наизнанку) человеческого поведения. В опыте над разумным человеком нет такого случая, чтобы фактор заторможенных рефлексов, психики, не определял так или иначе поведения испытуемого и мог быть совершенно элиминировай^з изучаемого явления и не учитываться вовсе. Нет такого акта поведения во время опыта, когда в протекание воспринимаемых рефлексов испытуемого не врывались бы рефлексы, недоступные глазу или уху. Значит, нет и такого случая, когда мы могли бы отказаться от этой хотя бы чисто проверочной части опыта. Да в сущности, он, этот элемент, вводится экспериментаторами, не может не вводиться, но именно как речь, как разговор, не учитываемый научно наравне с другими элементами опыта.

Если ваш испытуемый заявит вам, что он инструкции не понял, разве вы не будете после считаться с этим рефлексом речи как g несомненным свидетельством того, что ваш раздражитель вызвал не те рефлексы установки, которые вам нужны? А если вы спросите испытуемого: «Поняли ли вы инструкцию?» — разве эта естесгвенная предосторожность не будет обращением к полному, отражающему рефлексу слова (да или нет) как к свидетельству о ряде заторможенных рефлексов? А заявление испытуемого после очень затянувшейся реакции: «Я вспомнил о неприятном для меня деле» — разве не уч-тется экспериментатором? И т. д., и т. д. Можно было бы привести тысячи примеров ненаучного использования этого метода, ибо без

53

Л С. ВЫГОТСКИЙ

него нельзя~обойтись. А разве не полезно было бы самому обратиться к испытуемому после неожиданно, не в пример другим сериям опытов, затягивающихся реакций с вопросом: «Не были ли вы заняты во время опыта посторонним?», чтобы получить ответ: «Да, я про себя все время подсчитывал, правильно ли я сегодня везде получил сдачу»? И не только в таких случаях, несчастных случаях, полезно и необходимо обращаться к показанию испытуемого. Чтобы определить рефлексы его установок, чтобы учесть необходимые, нами же вызываемые скрытые рефлексы, чтобы проверить, не было ли посторонних рефлексов, да для тысячи еще целей, необходимо вводить научно разработанную методику опроса вместо неизбежно врывающейся в эксперимент беседы, разговора. Но, разумеется, методика эта нуждается в сложнейших модификациях в каждом отдельном случае.

Любопытно отметить, чтобы покончить с этим вопросом и перейти ко-второму, тесно с ним связанному, что рефлексологи, пришедшие вполне и всецело к методике экспериментальной психологии, опускают именно этот момент, видимо считая его лишним, принципиально не вяжущимся с объективным методом и т. д. В этом отношении очень интересен сборник «Новые идеи в медицине» (1924, № 4), где в ряде статей намечается линия развития методики в том же направлении, как это было сделано В.П. Протопоповым, и с той же особенностью — исключением опроса. Так же обстоит дело и е практикой. Павловская школа, когда перешла к опытам над людьми, воспроизвела всю методику психологии без опроса. Не этим ли объясняется отчасти та скудость выводов, та бедность результатов исследований, которой мы были свидетелями на съезде при докладах об этих опытах? Что могут они установить, кроме давно и более красноречиво установленного общего принципа и констатирования, что у человека воспитываются рефлексы быстрее, чем у собаки? Это известно и без всяких опытов. Констатирование очевидного и повторение азов неизбежно остается уделом всякого исследователя, не желающего изменить коренным образом методику своего исследования.

Здесь я и ставил себе задачу создать схему построения единой научно-объективной методики исследования и эксперимента над человеческим поведением и защитить этот опыт теоретически. Но этот вопрос техники, как я уже говорил, теснейшим образом связан с другим расхождением теоретического характера, на котором настаивают рефлексологи, даже признающие общую с психологами методику исследования. Протопопов высказывается так: «Включение в эту методику [рефлексологии.—\Ред.\ тех приемов исследования, которые давно применяются в экспериментальной психологии.., явилось в результате естественного развития самой рефлексологии и нисколько не обозначает собой превращения рефлексологии, в психологию. Постепенное совершенствование рефлексологической ме-

54

МЕТОДИКА РЕФЛЕКСОЛОГИЧЕСКОГО И ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

тодики случайно (подчеркнуто мной.— Л. В.) привело ее к таким формам исследований, которые лишь с внешней стороны похожи (подчеркнуто мной.— Л. В.) на применяющиеся в психологии. Принципиальные же основания, предмет и задачи этих двух дисциплин остаются совершенно различными. В то время как психология изучает психические процессы как душевные переживания с их объективной стороны»... и т. д., и т. д. (1923, с. 25—26) — дальше уже остальное хорошо известно всякому читавшему книжки по рефлексологии.