Но, как это неоднократно бывает в истории знания, самое наличие этой точки зрения g необходимостью привело к тому, что на другом полюсе стали накапливаться идеи о памяти совершенно противоположного характера. Специальные психологические закономерности памяти, специфически человеческие формы и способы ее функционирования не могли получить, разумеется, сколько-нибудь удовлетворительного объяснения в той насквозь аналитической постановке проблемы, которая видела конечную цель исследования в сведении высших форм памяти к ее низшим, первичным, зачаточным формам, к ее общеорганической основе и к растворению всей

150

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ А. Н. ЛЕОНТЬЕВА

проблемы в целом в общем, неопределенном, смутном, стоящем почти на границе метафизики понятии мнемы как общей универсальной способности материи.

Метафизический материализм, таким образом, с необходимостью приводил к тому, что на другом полюсе он, последовательно идя по своему пути, превращался в идеалистическую метафизику.

Высшее выражение эта идеалистическая концепция высшей памяти нашла в известной работе А. Бергсона «Материя и память», в которой эта взаимная обусловленность механистической и идеалистической точек зрения выступает g наибольшей ясностью. Бергсон, анализируя двигательную память, лежащую в основе образования привычки, исходит из невозможности подчинить закономерностям этой памяти деятельность человеческой памяти в целом. Из законов привычки не могут быть выведены и объяснены функции воспоминания: таков скрытый, но центральный нерв всей теории, ее основная предпосылка, ее единственное реальное основание, на котором она держится и вместе с которым она падает. Отсюда его учение о двух памятях — памяти мозга и памяти духа.

В этой теории, одним из главнейших аргументов которой является последовательно механистическое воззрение на органическую память, дуализм, характерный для всей психологии в целом и для психологии памяти в частности, приобретает метафизическое обоснование. Мозг для Бергсона, как и для последовательного би-хевиориста, просто аппарат для связи внешних импульсов с движениями тела. По нашему мнению, говорит он, головной мозг не что иное, как род телефонной станции, его роль — дать сообщение или заставить ждать. Все развитие нервной системы заключается только в том, что пункты пространства, которые она приводит в связь с двигательными механизмами, становятся все многочисленнее, отдаленнее и сложнее. Но принципиальная роль нервной системы на всем протяжении ее развития остается той же. Она не приобретает качественно новых функций, и головной мозг, этот основной орган мышления человека, по мнению Бергсона, ничем принципиально не отличается от спинного мозга. Между так называемыми перцептивными способностями головного мозга, говорит он, и рефлекторными функциями спинного мозга разница только в степени, а не по существу.

Отсюда, естественно, Бергсон различает две теории памяти. Для одной память есть лишь функция мозга, и между восприятием и воспоминанием разница только в интенсивности; для другой память есть нечто иное, чем функция мозга, и между восприятием и воспоминанием различие не в степени, а по существу. Сам Бергсон становится на сторону второй теории. Для него память есть нечто иное, чем функция мозга. Она есть нечто «абсолютно независимое от материи». «С памятью мы действительно вступаем в область духа»,— формулирует он свою основную идею. Мозг просто орудие,

151

Л. С. ВЫГОТСКИЙ

позволяющее проявиться этой чисто духовной деятельности. Все факты и все аналогии говорят, с его точки зрения, в пользу теории, которая смотрит на мозг только как на посредника между ощущениями и движениями.

Мы видим, таким образом, что дуалистический подход, господствовавший во всей психологии, нашел яркое выражение в учении о двух памятях. Мы видим, далее, как этот дуализм с неизбежностью приводит к идеалистической концепции памяти, все равно — сверху или снизу — к теории абсолютно независимой от материи памяти духа Бергсона или к теории изначальной и универсальной памяти материи, к теории мнемы Семона.

Когда изучаешь психологические исследования памяти, ориентированные в этом направлении, начинает казаться, что эти работы принадлежат к той давно минувшей уже эпохе научного исследова ния, когда исторический метод был чужд всем наукам и когда О. Конт³ видел привилегию социологии в применении этого метода. Исторический метод мышления и исследования проникает в психологию позже, чем во все науки.

Положение со времен Конта изменилось радикальным образом. Не только биология, но астрономия, геология и все вообще естествознание усвоило исторический метод мышления, за исклю--чением одной только психологии. В свое время Гегель считал историю привилегией духа и отказывал в этой привилегии природе. Только дух имеет историю, говорил он, а в природе все формы одновременны. Сейчас положение изменилось на обратное. Науки о природе давно усвоили ту истину, что все формы в природе не одновременны, а могут быть поняты только в аспекте исторического развития. Лишь психологи делают исключение для своей науки, полагая, что психология имеет дело с вечными и неизменными явлениями, все равно, выводятся ли эти вечные и неизменные свойства из материи или из духа. Метафизический подход к психологическим явлениям остается здесь и там в одинаковой силе.

Высшее выражение эта антиисторическая идея нашла в известном положении ассоциативной этнической психологии, гласящем, что законы человеческого духа всегда и везде одни и те же. Как это ни странно, но идея развития до сих пор остается еще не усвоенной психологией, несмотря на то что целые ветви психологии посвящены не чему иному, как изучению проблемы развития. Это внутреннее противоречие сказывается в том, что самую проблему развития эти психологи ставят как метафизики.

Известно, какие огромные трудности для психологии памяти представляет проблема развития памяти в детском возрасте. Одни психологи, основываясь на несомненных фактах, утверждали, что память в детском возрасте, как и все остальные функции, развивается. Другие, опираясь на столь же несомненные факты, утверждали, что по мере развития ребенка его память слабеет и свертывает-

152

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ А. Н. ЛЕОНТЬЕВА

ся. Третьи, наконец, пытались примирить оба эти положения, находя, что память в первой половине детства развивается, а во второй — свертывается.

Такое положение не является характерным только для детской психологии. Оно в одинаковой степени характерно и для патологической психологии, которая также не могла постигнуть закономерностей движения памяти в ее распаде. То же самое можно сказать и о зоологической психологии. Для всех этих наук развитие памяти означало не что иное, как чисто количественное нарастание всегда неизменной в самой себе функции.

Все эти затруднения мы могли бы обобщить, сказав, что величайшую трудность для психологии памяти представляло изучение памяти в ее движении, задача уловить разные формы этого движения. Само собой разумеется, что при таком положении дела психологическое исследование наталкивается на непреодолимые трудности.

В настоящее время принято жаловаться на несовершенства и бедственное положение психологии. Многие думают, что психология как наука еще не началась и начнется лишь в более или менее отдаленном будущем. Предисловия к психологическим исследованиям пишутся в минорном тоне: Приам на развалинах Трои, с легкой руки H.Н. Ланге, не нашедшего лучшего уподобления для современной психологии, гуляет по страницам психологических книг.

Серьезнейшие мыслители, как, например, академик Павлов, готовы принять затруднения того или иного немецкого профессора при составлении программы университетского курса по психологии за роковые затруднения самой науки. Перед войной, говорит он, в 1913 г. в Германии поднялся вопрос об отделении в университетах психологии от философии, т. е. об учреждении двух кафедр вместо прежней одной. В. Вундт оказался противником этого отделения, и, между прочим, на том основании, что по психологии нельзя составить общеобязательной программы для экзамена, так как у каждого профессора своя особая психология. Не ясно ли, заключает академик Павлов, что психология еще не дошла до степени точной науки?