Музыку же я ставлю раньше слова потому, что она непосредственно выражает гармонию, то есть согласие. Так материнское чувство, пусть оно слепо и неразумно внешне, самым непосредственным образом выражает любовь. И ничто не сравнится с силой и могуществом этого чувства.

Воспоминания нахлынули на меня, сбили с мысли. Я долго лежал в ночной тишине, положив дневник на одеяло.

Музыка… Она доносилась каждый вечер из городского парка. И другая, отдаленная, — из санатория имени Крупской. И еще более отдаленная — из парка «Курзал». Летом долго звучали оркестры. Южная ночь была полна звуками далеких труб. Под нее я засыпал, и она снилась мне, как что-то красивое, чему не было названия, как обещание счастья.

Спал я в саду, под раскидистой абрикосой, у стены дома. Иногда я просыпался от крика котов или свиста и шороха летучей мыши, которая в лунные ночи отбрасывала причудливо-стремительные тени. Долго трещали цикады, звук их доходил отовсюду — из-за кустов сирени, со стороны недалекого колодца, из зарослей жасмина, что рос вдоль забора. И потом, это было уже после того, как смолкали далекие трубы оркестров, порывы ветра доносили песню. Ее пели женщины, которые шли с виноградников. Потом и она становилась все тише, и снова, будто очнувшись, громче вступали цикады. И я засыпал. Вырос я в музыкальной семье. Пели хорошо и мама и отец. Но о моих успехах в этой области я уже рассказывал. Костя Челикиди не привил мне священной любви к музыке. Я неосознанно любил музыку, но способностей у меня не наблюдалось. И все-таки, помню, мне купили пианино. По случаю — уезжал кто-то. В первые дни я выколачивал на нем нехитрые мотивчики, подбирал, как говорится, знакомые мелодии. Потом меня отвели к Марии Викентьевне — старушке, у которой была застарелая астма и привычка пить валерьянку при каждой фальшивой ноте ученика. Можете представить, сколько ей пришлось выпить валерьянки за годы наших занятий! Начали мы, конечно, с гамм, а через два года я играл — ни шатко ни валко — «Лунную сонату» (первую часть), «Сентиментальный вальс» Чайковского и какую-то мазурку Шопена, видимо самую легкую. Было мне тогда лет восемь. Приходил я к Марии Викентьевне с пляжа, в самую жару. У нее было темно и прохладно. Я сидел в одних трусиках; черная моя спина была еще накалена, и поэтому мне нравилось, когда Мария Викентьевна клала на мои торчащие лопатки свою холодную ладонь:

— Боречка, не сутулься. Прямее. Так.

Когда мне купили инструмент, житья мне не стало.

— Теперь мы удвоим усилия, Боречка. Тебя и так все обогнали.

Удвоили усилия мы так: домой мне задавали ужас сколько. Но я нашел радикальный выход. Саша, который занимался у нее с семи лет и играл отменно, сказал мне, что Мария Викентьевна тоже имеет слабости. Она запоем читает детективы. В Анапе уже нет таких, которые бы не прочитала Мария Викентьевна. Дома у нее библиотека не умещается, старые книги лежат в сарае. Он говорил это серьезно, без всякой задней мысли. Но меня тут же осенила мысль: я почти был уверен в успехе…

Ночью, когда все уснули, я, превозмогая зевоту, вынул из-под подушки фонарик, черную полумаску с резинкой, которая была мне необходима для того, чтобы не быть узнанным, и пошел по улице, прячась в тени заборов.

Во дворе Марии Викентьевны росла айва, ветки которой лежали на заборе. Минутное дело подтянуться на руках, и по дереву перебраться на крышу сарая. Спрыгнуть беззвучно, как индеец, тоже пустяковое дело. Я сидел на корточках и пережидал, пока луна, так некстати вышедшая из-за туч, не скроется снова. Потом отодвинул железную щеколду и вошел в сарай, прикрыв за собой дверь. В сарае пахло мышами и пылью. Очень хотелось чихнуть, но я потер переносицу, и все обошлось. Включив фонарик, обнаружил, что книги действительно лежат горой вдоль одной из стен. Они были покрыты старой клеенкой. Я осторожно вынул несколько томиков, одинаково ветхих, и, сунув их за пазуху, таким же путем вернулся домой.

Спать расхотелось. Но заниматься книгами я не стал. Операция прошла благополучно и почти без приключений.

Почти — потому что, возвращаясь, я испугался, взглянув на свою раскладушку: там кто-то лежал, укрывшись с головой. У меня отнялись ноги, но тут же я вспомнил, что сам придумал эту горку из одеял на случай, если бы мама вышла проверить, не замерз ли я.

На следующий день книги были разложены на столе, появился клей, ножницы, шило и дратва с толстой иглой…

Мария Викентьевна прижимала книгу к пышной груди с большим широким жабо, и слезы дрожали на ее ресницах.

— Я всегда чувствовала, что ты необыкновенный мальчик. Ты просто еще не раскрыл себя!

Любопытство мучило ее, и урок прошел как-то слишком быстро. Мария Викентьевна была рассеянна и часто смотрела на большие часы с выскакивающей кукушкой. Кукушка явно была со мной в заговоре и куковала насмешливо. Я впервые ушел без домашнего задания.

На следующем уроке у Марии Викентьевны блестели глаза. Она держала книгу на коленях и, дирижируя такт, продолжала смотреть в нее. Правда, когда я брал фальшивые ноты, она по-прежнему морщилась и отрывалась от чтения, но в остальном у меня наступила вполне сносная жизнь: уроки она забывала, была рассеянна, часы занятий явно имели тенденцию постепенно сокращаться.

Через три дня Мария Викентьевна снова прижимала к груди новый детектив.

— Ты — милочка, ты — отзывчивый и добрый мальчик. Как тебе удается доставать такие книги?

— Я еще много достану, — скромно потупившись, пробормотал я.

На этот раз мы как-то и не занимались. Едва я начинал играть, как Мария Викентьевна говорила:

— Странно, странно, я где-то это читала…

И задумчиво вперяла взор в окно. Там стояла коза и объедала акацию, но моя учительница смотрела и не видела.

— И потом, это похоже на «Убийство на чердаке»! Конечно же! Он подозревает ее, а она — его. Но почему роман называется «На дне океана»? Разве в Венгрии есть море? А, Боречка?

— Мы этого не проходили, — сказал я, чувствуя, как у меня пересыхает во рту.

— Конечно, нет, — смущенно сказала Мария Викентьевна, но на всякий случай добавила с надеждой: — Впрочем, тут так все запутано, что голова идет кругом. Так, так… Она пришла к нему в восемь часов… Калитка была открыта… Ты взял бемоль, бемоля там нет… Он взял молоток и вышел на цыпочках… Пиано, пиано! Не надо бить по клавишам… Но он не мог ударить ее ножом! Откуда нож у него? «Палуба была скользкой…» Какая палуба, почему палуба? Я с ума сойду…

Мария Викентьевна положила книгу и ушла в соседнюю комнату в поисках валерьянки. Я взял книгу и увидел, что мой метод, удавшийся мне в прошлый раз, на этот раз дал трещину. Я склеивал разные главы и страницы из разных романов безо всякого смысла. Я зарвался. Я схалтурил.

Но остановиться я уже не мог. Еще пять раз я доставлял Марии Викентьевне радость узнавания давно прочитанных детективов и глубокое горе, когда она не могла свести концы с концами.

Сам того не предполагая, я вырыл себе могилу.

В один прекрасный день, придя к учительнице музыки, я увидел фантастическую картину. Еще не доходя квартала, почувствовал запах гари и летящую сажу. Открыв калитку, я все понял. Посреди двора был разложен огромный костер. Саша носил пачки книг из сарая, а Мария Викентьевна с видом Наполеона, скрестив руки на пышной груди, с покрытым сажей бантом и с высоко поднятой головой стояла у костра. У костра инквизиции. Она жгла то, чему поклонялась.

Так я отучил мою учительницу от чтения детективов.

Но так я и перестал заниматься музыкой.

Я пришел домой и сказал, что не могу. Не могу, и точка. Слишком много напряжения и смекалки требовала эта игра на фортепьяно. И хотя я знал, что искусство требует жертв, но для меня жертвы казались чрезмерными.

А Саша — другое дело.

КАК САША ПОНИМАЛ НОТЫ

Хотя мы и были с Сашей неразлучными друзьями, мы, оказывается, многое воспринимали по-разному. Это видно хотя бы по тому, что помнил он и что — я.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: