Он поднимает глаза, но, встретив ее взгляд, потупляется и уходит к фургону. Что ж, видно, настал и твой черед. Человек думает, что он свободен от этой земли, но рано или поздно все начинают чувствовать ее власть.

Она идет следом за ним.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает она, забираясь в фургон, чтобы положить карту. — Как по-твоему, что мы должны делать?

— Лично я буду пробираться к морю, — говорит он. — Надоело сидеть и ждать неизвестно чего. Пора двигаться дальше, завтра утром я ухожу. А вы как знаете, можете идти по своей карте. — Он поднимает на нее глаза. — А то идемте со мной, если надумаете.

— А вдруг он завтра вернется? Или через неделю?

— Вы хотите родить живым и здоровым ребенка, которого носите, или вам важнее сидеть здесь и дожидаться покойника?

— Он не покойник, он жив!

Пожав плечами, он берет с сиденья винтовку, отсыпает немного пороха и пуль.

— Куда ты?

— Раздобыть мяса.

— Кто тебе позволил взять винтовку?!

Он видит, каким отчаянием вызван ее протест, и все-таки выходит из ограды, не оглянувшись. Осталась позади купа диких смоковниц, он спускается по травянистому склону, который зазеленел после недавних ливней, прорывших в красной глине глубокие канавы. Чем ниже он спускается, тем гуще заросли деревьев и кустов. Звериная тропа, вьющаяся среди кустов молочая и саговников, привела его к ручью, он переходит ручей вброд и поднимается на следующий холм, где на вершине, он знает, часто пасутся антилопы. На душе у него тяжело. Как же ему довести ее с ребенком до моря? Знала бы ты, как бесконечно далеко до Цицикаммы! И как ты потом будешь добираться от Цицикаммы до Капстада? Тебе нельзя оставаться здесь, я знаю. Но как мы одолеем этот путь? Нет, не этого я ожидал, когда подходил к твоему фургону, о нет. Я просто хотел… чего я хотел? Откуда мне знать? Я просто хотел, чтобы ты рассказала мне о Капстаде. Я столько лет скитался вдали от него, вокруг были дикие звери, камни, колючий кустарник, безмолвие, лишь изредка я встречал кочевников-готтентотов. Человек ко всему привыкает, смиряется и продолжает жить, и все же, и все же… Я уже не смогу бросить тебя здесь. Я все еще скован печалью, которая пронзила меня, когда я узнал в тебе ненавистный Капстад. Разве я могу с ним снова расстаться?

«Интересно, кто в чьих руках? — думает он. — Кто в ком больше нуждается?»

И все равно они должны идти дальше. Каждый раз, когда человек продолжает путь, он словно начинает его заново. Там, на острове, где ему приходилось с утра до ночи бить камни, копать грядки в огороде, ловить рыбу, он, улучив минуту, собирал обломки досок, чтобы смастерить себе плот и весла. Сколько месяцев прошло, пока наконец все было готово. А потом он стал ждать удобного случая, потому что иногда с каторжников снимали кандалы и цепи. Наверное, был праздник, потому что им дали вина и долго читали Библию, и когда пьяные стражи задремали, он незаметно убежал и до темноты прятался в зарослях. Шумели волны, шуршала галька на берегу, потом негромко всхлипывали весла, мерно разрезая воду, — он плыл к слабому мерцающему свету на берегу, к темной громаде горы, а в просторном небе над головой горели звезды. Ветер был встречный, море сильно волновалось. Но он знал, что другой возможности у него не будет. Вскоре волны так разыгрались, что пришлось бросить весла и вцепиться руками в плот, иначе его бы смыло. Доски под ним скрипели и плясали, и вдруг плот развязался. Он ухватился за обломок доски, лег на него грудью и поплыл. Если бы только видеть волны, знать, когда на тебя обрушится следующая лавина… Он наглотался воды и чувствовал, что тело его стало тяжелым, как мокрый парус, он уже не знал, в какой стороне берег, его тянуло ко дну, он кашлял, захлебывался. Все, конец. Руки от холода свело судорогой, в груди горел огонь. Вот она — смерть, и все равно он барахтался, все равно пытался плыть. И вдруг его выкинуло на берег. Наверное, такое чувствуют, когда рождаются. Без единой мысли в голове он выполз из полосы прибоя и упал на песок, дрожа и корчась, точно умирающая рыба.

— Помни, — говорил ему баас, — эта земля — твой удел.

Это ты, земля? Так обними меня и не выпускай из своих рук, я больше не могу бороться, вода снова тянет меня к себе.

А потом, проведя ночь в горах, он пробрался тайком в усадьбу, взял там коня и ускакал. Он знал: если рассвет застанет его в окрестностях Капстада, пощады не будет. «Возвожу очи мои к горам…» — эти слова он слышал еще в детстве, ведь его старались воспитать религиозным — как же иначе! — рассказывали об Иисусе Христе, о Хейтси-Эйбибе, но эти легенды перепутались в его голове со сказками бабушки Сели о великом пророке.

Днем он прятался в густых зарослях. А на третью ночь оставил измученного коня уже высоко в горах и полез по крутым скалам вверх.

Внизу, в лунном свете, широкой дугой раскинулся Фолс-Бей, такой прекрасный и величавый, что захватывало дух; вдали темнела Столовая гора — моя гора, мой залив. Здесь я родился, здесь живет моя мать, здесь похоронена бабушка. А отец, которого я никогда не знал? Его колесовали на площади перед дворцом губернатора, но имя его до сих пор живет в народе. Мой край, моя родина. Я закрываю глаза и так ясно вижу широкие равнины, фламинго и виноградники, серебряные деревья, белые дома, я слышу вонь городских кварталов, где живут рабы, кисловатый запах молодого вина в погребах усадьбы, вижу кареты, которые несутся в тучах пыли, среди своры собак. Эта земля — мой удел, говорил мне баас. И вот теперь я должен ее отринуть, отбросить, точно старое, пропитанное потом и кишащее блохами одеяло, а ведь человек в конце концов начинает любить даже свои струпья. Уйти за этот гребень и все начать сначала, выучиться всему заново: вот это — камень, это — дерево, это — олень, это — гадюка… Моя земля, моя бесплодная пустыня, отныне мы с тобой один на один.

Завтра меня бросятся разыскивать. Начистят и зарядят ружья, оседлают коней, кликнут собак и будут преследовать меня, охотиться за мной, как за шакалом. Ведь я теперь для них дикий зверь, нет, хуже зверя, я — беглый каторжник. У Каина была хотя бы печать на лбу, и потому люди его не трогали, так, рассказывала моя богобоязненная мать. Моя печать у меня на спине, и она не защитит меня, а погубит. Ну что ж, охотьтесь за мной, догоняйте, ловите, посмотрим, удастся вам поймать меня или нет. Отныне мы враги. Мой Капстад, что ты сделал со мной, я тебя ненавижу. Мой Капстад, я не могу без тебя жить. И все же придется, придется жить розно, ибо теперь я свободен. Так вот, оказывается, что такое свобода — теперь каждый может меня убить…

Из-за деревьев навстречу ему идет молодой самец антилопы. Адам вскидывает ружье и целится ему в шею. Потом бросается к дергающемуся в судорогах животному и чуть не наступает на пятнистую красавицу гадюку, которая греется на солнышке среди камней. Невольно отскочив, хватает камень и бьет змею, на золотистой коже выступает кровь. Перевернув антилопу на спину, он быстрым движением вспарывает ей брюхо, выпускает кишки, выливает кровь, которая скопилась внутри, и забрасывает тушу себе на плечи.

Услышав выстрел, стоящая возле фургона Элизабет вздрагивает. На нее накатывает такая слабость, что она не может шевельнуться. Господи, он вернулся, значит, он все-таки жив! Она подбегает к проему в ограде и останавливается, дальше идти у нее нет сил. Проходит несколько бесконечных минут, и наконец далеко в зарослях она видит Адама, он шагает слегка согнувшись под тяжестью антилопьей туши. Так это всего лишь ты, это не он!

Она опускается на землю. Слишком велико потрясение, слишком велика радость. Стыдно признаться, но она чувствует невыразимую радость от того, что человек, который поднимается к ней по склону, — не Эрик Алексис Ларсон.

— …А это герр Ларсон… Моя дочь Элизабет. Мы столько о вас слышали, и право же, нам не терпелось познакомиться с вами.

Высокий, лет тридцати пяти, с пышной холеной рыжеватой бородой и удивительно белой кожей — она-то представляла его себе загорелым до черноты, — румянец как у девушки, большие белые руки покрыты жесткими рыжими волосками, ясные голубые глаза смотрят рассеянно и с легким удивлением.