Адмирал Худ покидал Тулон. Сперва подняли якоря большие корабли, за ними последовали и меньшие. Рейды и море кишели шлюпками и разномастными суденышками, доставлявшими на корабли эскадры войска и удирающих из Тулона жителей. А обстрел крепости меж тем не прекращался. Земля содрогалась от орудийного грома, хлесткие удары тысяч весел вспенивали море, воздух раскалился от бесчисленных выстрелов, без перерыва рвущих тишину со всех румбов. Город лихорадило. Ни на улицах, ни в домах никто не был в безопасности. Те, что боялись прихода республиканцев, удирали, остающиеся же забаррикадировались в своих домах из страха перед мародерами, в одиночку и целыми шайками вышедшими на свой разбойный промысел.

Корабли, все еще стоявшие во внутренних гаванях, оказались против укреплений, находившихся теперь в руках французов. Часть из них артиллерия Наполеона пустила на дно. Остальные с нетерпением ожидали наступления ночи, рассчитывая уйти под ее покровом из-под губительного огня. Среди них была и бригантина “Курочка”.

Когда наступил вечер, коммодор Хартон явился к дядюшке Кардитону. В таверне было пусто. Покидать своих близких ради привычного стаканчика ни у кого в этот час беды не было ни времени, ни желания.

— Ну как, все в порядке? — спросил Хартон хозяина.

— Как договорились.

— А там, в банке?

— В верхних помещениях поставили сторожей, но вниз они не спускаются. Впрочем, канонада столь оглушительна, что никому вашу работу все равно не услышать. Людей-то у вас достаточно?

— Да. Отпирайте подвал, они сейчас подойдут. А дальше уж не ваше дело.

— Вот ключ. И клянусь, что кто-кто, а уж я-то вам докучать не буду. Скажите мне только еще, как с теми парнями, о которых мы договорились? Берете вы их на борт?

— Да, одиннадцать душ. Правда, очень уж зеленые, в матросском деле вовсе не сведущие, в море идут только потому, что земля под ногами горит. Но я все же рад, что хоть таких заполучил. Другим и этого не досталось, а “девятихвостая кошка”[11] — лучший учитель.

— На сегодняшнюю-то операцию вы их с собой, надеюсь, не взяли?

— Еще чего! Ненадежные они для этого, вот что я вам скажу. Иное дело — мои “смоляные куртки”[12]. Уж на этих-то я могу положиться.

Он взял ключ и направился к двери. Хозяин с довольной улыбкой покачал головой ему вслед, бормоча себе под нос:

— То-то будет тебе представление, старый мошенник!

Немного погодя с улицы послышался шум шагов, а еще минуту спустя в таверну вошел Робер Сюркуф.

— Готово! — засмеялся он. — Сидят как миленькие. А теперь, дядюшка Кардитон, дай-ка нам еще по доброму глотку, и мы тронемся.

— Прочно заперли?

— Мы привалили к дверям столько бочек, что назад из подвала Хартону с его людьми ни за что не выбраться. А в банке их встретят как полагается. Об этом я тоже позаботился. Их там больше двух десятков. Стало быть, “Курочка” осталась совсем голенькой, и я не сомневаюсь, что наша проделка удастся.

— Вы сразу же выйдете в море?

— Нет. Сюркуф не взломщик, орудующий под покровом ночи. Я покину гавань при свете дня, с французским флагом на мачте.

— Ну знаешь, это уже не отвага, а прямо-таки безумие!

— Тем надежнее все удастся. Спасибо за помощь, дядюшка Кардитон. Скоро ты услышишь о нас!

В передней их ожидало десятка три парней, еще днем собравшихся на верхнем этаже. Они выпили за удачу своего замысла и попрощались с хозяином. С Сюркуфом во главе вся ватага двинулась к воде. У берега безо всякой охраны стояли шлюпки, на которых пришел Хартон со своими матросами. Люди Сюркуфа сноровисто заняли места на банках и принялись грести к бригантине. На борту кто-то насвистывал песенку. Сюркуф узнал условный сигнал.

— Эй, на бригантине! — крикнул он.

В ответ на корабле кто-то свесился через релинг, и голос Берта Эрвийяра спросил:

— Эй, на шлюпках! Что за люди?

— Свои! — ответил Сюркуф.

— Слава богу! Спусти-ка трап, сынок! Капитан идет!

Прибывшие поднялись на борт и вытянули наверх шлюпки. Берту Эрвийяру удалось заманить оставшуюся часть команды Хартона в трюм и запереть ее там. Бригантина без боя оказалась в руках Сюркуфа. Более подробный осмотр показал, что снаряжена она превосходно. Теперь оставалось решить труднейшую часть дела — вывести корабль в море.

Ночью несколько кораблей попыталось незаметно проскользнуть мимо французских батарей, но канониры были бдительны и не дали себя провести. Сюркуф оставался спокойным, и все утро до обеда, как и послеобеденные часы целиком посвятил подготовке бригантины для своих целей. От курьера, посланного им в таверну, он узнал, что англичанин при взломе банка, как и предполагалось, был схвачен охраной.

Наконец, поздним вечером адмиральский корабль подал судам, все еще находящимся в гавани, сигнал немедленно уходить в море. И сразу же команды французских военных кораблей, принимавших участие в восстании против Конвента, начали покидать свои корабли, чтобы укрыться на английских судах. При виде этого у Сюркуфа сжались кулаки.

— Вероломные трусы! — сказал он своему лейтенанту Берту Эрвийяру. — Мы рискуем жизнью, чтобы отобрать у врага маленькую бригантину, а они бросают на произвол судьбы девять линейных кораблей и четыре фрегата — целый флот, с которым я пустил бы на дно всех этих англичан!

— На грота-рее бы их вздернуть — вполне заслужили! — ответил Эрвийяр. — Одно только утешение, что хоть корабли-то остались целыми. Конвент быстро введет их в строй.

— Ты думаешь? А я вот уверен, что на каждом из этих кораблей уже горит фитиль!

— Неужели никак нельзя спасти хотя бы один из них?

— Этого я делать не стану, — покачал головой Сюркуф. — Для маневров на военном корабле у нас слишком мало людей. Наша маленькая бригантина куда больше подходит для моих целей, и я считаю, что в моем положении разумнее увести у врага из-под носа этот кораблик, чем пытаться играть роль спасателя: ведь за все мои старания мне никто и спасибо не скажет, а то еще, чего доброго, и нарвешься на неприятности. Я сказал этому полковнику Бонапарту, что французский флаг никнет. Он высмеял меня. Однако уже сегодня начинается траур по нашему военному флоту: морю достанутся тринадцать лучших наших кораблей стоимостью в несколько миллионов. Этот полковник увидит их, объятых пламенем, и, может, вспомнит тогда меня и мои слова.

Сюркуф тяжело вздохнул и зашагал по палубе, торопясь до наступления ночи еще раз тщательно осмотреть все помещения и оснастку: ведь теперь любая, даже самая незначительная, оплошность могла оказаться для них роковой.

День близился к концу, и едва вечерние сумерки стушевали четкие контуры площадей и улиц Тулона, как раздался оглушительный, подобный грому удар, сотрясший землю и море. Это взорвали главный арсенал. Из цейхгауза взметнулись к небу пять огромных огненных столбов. И тут же вверх по мачтам тринадцати французских военных кораблей побежали, колеблемые ветром, языки пламени.

От жуткой этой иллюминации в городе и гаванях стало светло как днем. Все, что имело весла и паруса, ринулось прочь, в открытое море, одна только бригантина оставалась спокойно на своем месте. Ее хорошо было видно с захваченного форта, можно было разглядеть матросов, забравшихся на реи и ванты, чтобы посмотреть на огненную панораму. Необъяснимое поведение корабля не осталось, разумеется, незамеченным, однако уразуметь, почему этот странный “англичанин” не думает о спасении, французы так и не смогли и держали его на всякий случай на прицеле, покуда спустя несколько часов не погасло пламя, и тьма вновь не окутала море и землю.

Едва рассвело, Наполеон был уже на господствующей над гаванью батарее. Спать ему прошлой ночью не пришлось, как и стоявшему рядом с ним генералу Дюгомье. Оба они смотрели в подзорные трубы, наблюдая за все еще не взятым фортом Ля Мальгю. Он казался покинутым, однако, скорее всего, был предварительно заминирован. Размышляя о своем, Наполеон направил случайно трубу на бригантину, едва проступавшую сквозь кисею редеющего тумана.