— Какую иллюминацию устроили, дураки!..
— Дрейфят…
Справа бухнуло несколько раз и затрещало опять. Голова колонны неожиданно остановилась. Лошади задних повозок наезжали вплотную, ударяли дышлами в кузов передних и теплыми мордами тыкались в спины сонных людей.
— Легче!.. Ах, черт!.. Так-растак!..
И все смолкло, притаилось. Дремота сходила быстро: сейчас начнется… У многих привычных, даже и не робких, становилось на душе тревожно: от ночи — хранящей мистические тайны, преувеличивающей все зримое и слышимое, все контуры, масштабы, обостряющей впечатлительность и от полной неизвестности. Вносила, впрочем, успокоение уверенность, что кто-то знает, кто-то окутал чуткой завесой путь следования и невидимыми щупальцами — дозорами бороздит тьму. И еще одно… невольно, подсознательно пряталось в душе эгоистическое чувство: «скоро, быть может, брызнут и в нашу колонну… Пусть!.. Но… но пока эта дробь пулеметов не по нас». Не хотелось думать, что кому-то другому она несла ведь тоже увечье или смерть…
На войне вообще такие мысли не приходят в голову.
* * *
— И такой случай, — доносится тихо с одной повозки, — как раз это подхожу я к усадьбе Захаренки, а там — комендант со штабной ротой. Окружили дом. Керосином воняет за версту: несколько человек поливают из жестянок стены. Зажгли. И сразу как вспыхнет, как завоет пламя!.. Стены деревянные, давно дождя не было. Комендант покрикивает, распоряжается. В чем дело? Оказывается, Захаренко-то их и выдал…
— Какой Захаренко? — отозвался сонный голос со дна повозки.
— Да этот самый, товарищ мой.
— Поручик Ковтун, не ругаться!
— Ну, приятель мой, — если хотите, однокашник по школе.
— Где ж это было?
— Да в Песчанке, на последнем ночлеге.
— Так ты песчановский?..
— Вот тебе, здравствуйте, я уж полчаса рассказываю, а он… Ты спал, что ли? Так вот, пришел Захаренко в волостное — у них эти собачьи исполкомы не успели еще ввести… Пришел и заявил, что работники у него оказались корниловскими офицерами. Как уж он дознался — сами проговорились или подслушал кто-нибудь разговор, — коменданту точно неизвестно. Собрался сход, выяснили, что действительно эти двое — раненые и отставшие от Добровольческой армии в Первом Кубанском походе. Еще других нескольких отыскали и постановили всех их казнить. Ну… и расстреляли.
— Ах, сволочи, за что же? Ведь Песчанку добровольцы не трогали?..
— Да за то же, за что расстреляли моего батьку. Те — сами «кадеты», а у батьки — сын «кадет», да еще офицер… Правда, отца убили не свои, а захожий Воронцовский отряд каких-то «анархо-коммунистов»… А добро, что еще в нашем доме оставалось, растащили свои, это верно. Свои же, соседи, лошадей свели и урожай собрали.
— Много земли у вас?
— У отца десятин 30 было.
Со дна повозки послышался голос:
— Ах ты, кулак недорезанный!..
— Да это что — пустяки. Песчановские все богатеи. Вот у того же Захаренки — 60 своих, да сотню, должно быть, исполу снимал… Я сам не хозяйничал. Меня отец в Ставропольскую семинарию отдал учиться. Думал — по духовной части пустить. А я, окончив семинарию, на войну ушел… На хозяйстве оставался с отцом старший брат; но в прошлом году его призвали, как ополченца; на Румынском фронте заболел тифом и помер.
…Да, на чем же я остановился?.. Так вот — перед самым нашим приходом Захаренки исчезли: самого мобилизовал отряд Жлобы, а жена с его сестрой где-то, говорят, прячутся по подвалам… Комендант, узнав, что я — местный уроженец, попросил поискать их, но я не стал. Ну их к лешему!
— Ну, и слюнтяй! Надо было вздернуть баб.
Ковтун не ответил. Мысли убежали далеко… Под напускным небрежным тоном рассказа таилось еще что-то — свое, волнующее, о котором не стал бы говорить никому…
* * *
Два года Ковтун не был дома. Вырвавшись из Москвы, после долгих мытарств попал в Ростов и записался в Добровольческую армию. С ней выступил в поход. И ведь этакий случай: пришлось атаковать Песчанку… Три дня тому назад перед закатом Ковтун лежал в стрелковой цепи против села, испытывая странное, неизведанное чувство… Добровольческий бронепоезд и невидимые батареи с трех сторон вели сильнейший огонь по окраине села и особенно по вокзалу. Привычная картина: сколько раз на войне приходилось ему вести наступление на укрепленные окраины городов и деревень… И когда своя артиллерия громила дома, валила стены и жгла гранатами постройки, в пехотных цепях подымалось настроение, и сам он радовался каждому «удачному» выстрелу. Так же было и на днях при атаке Торговой…
Сегодня — другое… Ковтун постреливал изредка, машинально, по команде, почти не целясь, в темные точки, густо вкрапленные в неприятельские окопы. Мысли были о другом… Каждый снаряд, проносившийся над головой, вызывал смутное чувство… Бездушные, безымянные «цели» облекались в плоть и кровь.
Вспыхнул дымок над белым домом с зеленой жестяной крышей и с закрытыми зелеными ставнями — такими знакомыми… «К Фадеевым это… Весь дом, должно быть, полон баб и детворы… Мужики все на войне, а, может быть, кто-либо из них вернулся и сидит тут в окопах…»
Ударило в другую хату — низкую, покривившуюся — и разворотило стену, подняв столб не то пыли, не то дыма. «Да, кажется, загорелось… У деда Силантия»… Пастух сельский, бобыль. Сколько ни запомнит его Ковтун — старик седой. «Который год ему идет?..» Друзьями были. Мальчишкой еще, бывало, бегал он часто к деду в поле, в зеленый лог, что подле речки Рассыпной — развеселый детский клуб! Умел дед сказывать про страшное и дудки из молодой коры выделывать. Особенные — лучше, звончее, чем те, что продавались в Ставрополе на ярмарке. «Жив ли?»
Ковтун воспринимал все боевые ощущения в этот вечер как-то по-новому, в чудном обратном преломлении. Было странно и несколько неловко от этого, но ничего поделать с собой не мог… Пролетавшие снаряды — будто не наши, а чужие; рвутся не над чужими, а над своими… Высоте разрывы шрапнели — «журавли», как их звали солдаты, рассыпавшие по селу обессиленные уже пули, вызывали чувство облегчения, а удачно попавшая, разворотившая крышу граната будила тревогу, как будто она разворотила свой окоп…
— Редко, тремя патронами!.. — послышалась команда.
Ковтун прицелился по черным точкам… «Кто они?.. Наверно, немало наших ребят… Сами пошли, или пришлые большевики заставили?.. Как, однако, все это безумно глупо и тяжело. Брат на брата… Ну, что поделаешь…» Случайно взглянул на свой прицел: «постоянный». Так, оказывается, и стрелял все время, забыв поставить по расстоянию. Притянул ружье, поднял прицельную рамку и навел опять…
Несколько очередей пронеслось вновь над вокзалом и ближайшей рощей. Защемило больнее… Ковтун не видел еще, но представлял себе отчетливо тут же невдалеке спрятанный за деревьями отцовский дом. «Догадался ли старик укрыться в подвал или бежать за село?..» А несколько поодаль, наискось — дом Захаренки. Ведь сестра его, Юля… Ну, да что уж там: первое и единственное чувство, озарившее юность…
Цепи продвигались медленно. Снаряды один за другим целыми очередями рвались над рощей за вокзалом до самого заката.
…Ночь и утро, после взятия Песчанки, рота Ковтуна стояла в сторожевом охранении и только пополудни вошла в село. Ковтун бросился домой и узнал печальную новость: отца убили большевики уже месяц тому назад… Дом стоял пустой и разграбленный. Пошел Ковтун к Захарен-кам — там новый удар… По сведениям коменданта, в выдаче добровольческих офицеров сыграла какую-то провокаторскую роль и сестра Захаренки…
Рассказывая сегодня на подводе однополчанам про этот тяжкий день, Ковтун сказал неправду, что не искал Захаренок. Искал и нашел: его приятель — сосед указал ему на избу на окраине, где скрывалась Юля. Ковтун переживал мучительный разлад в душе, терзался сомнениями. Два раза ночью, крадучись, подходил к калитке той избы…
…И не зашел.