Греки говорили: «катоксия»; «ларвацио», вторили им латиняне, – одержимость бесами, духами зла, что посылают смертным голоса и видения, дабы смущать души. Несколько лет спустя Дженнардо слушал в уже взятой Малаге ученый диспут. Умнейшие прелаты спорили о природе непознанного. Кто говорит с людьми голосами святых, является в облике Пречистой Девы иль оставляет на руках стигматы? Не стоит ли немедленно карать одержимых, как еретиков и бесноватых? Прелаты сошлись на том, что только истинному праведнику являются верные видения, посланные силами добра, прочие же – сосуд Дьявола, который должно уничтожить. Сын герцога Форса оскорбил ученое собрание непочтением, он встал и вышел посреди вдохновенной речи какого-то седовласого епископа. Истинно милосердная Мария не могла говорить с Сантосом, не могла толкнуть его в огонь, заманивая подобным спасением! Посреди обугленных головешек, что остались от его жизни, Дженнардо уцепился за эту мысль, иначе… иначе он сорвал бы с себя нательный крест и нанялся служить к эмиру по прозвищу Черный Меч.

Гонсало де Кордоба, в конце концов, рассорился с епископом Сарагосским. Великий Капитан нуждался в тех, кто не побоится гнева Божьего и выступит против инквизитора с оружием в руках. Дженнардо одним из первых предложил свои услуги, хотя отец в гневе слал письма с запретами. Наемнику было безразлично, с кем воевать и в каких тавернах напиваться, и даже закономерное отлучение от церкви он воспринял как освобождение. Громя епископских солдат, грабя монастыри и земли, принадлежащие соратнику Торквемады, он не чувствовал ни малейшего раскаянья. Сантос принес свою жертву, чтобы избавить себя и любовника от ада – боже правый, какой сюжет мог быть нелепей? До того дня в испанской сьерре Дженнардо не считал свою любовь грехом! А после начал задавать себе вопросы, слишком много вопросов. И никто не мог дать ответ. Может быть, Ты, Царица, наконец, заговоришь?

– К Тебе воздыхаем, скорбя и плача

В этой долине слез.

О, Заступница наша,

Свои милосердные очи

К нам обрати.

Радуйся, Дева Мария!

Удивительно, как столь чистый и нежный голос может одновременно греметь, подобно колоколу, созывающему на битву? Будто бы кастрат сам побывал на сотне войн. «Лаццарское чудо» наотрез отказался петь в замке Сант-Анжело Нуово, но, прежде чем Дженнардо успел почувствовать себя победителем в споре с Ла Сентой, кастрат пояснил свои резоны. Он, дескать, всегда мечтал петь в церкви Сан-Джорджо, ибо еще от наставников слыхал о необыкновенном устройстве тамошних залов – всякий звук в них достигал огромной силы. Сопранист отверг предложения поступить на службу к кому-то из наемников, но намекнул, что станет петь для обоих отрядов разом – за умеренную плату. Впрочем, как только слуха кардинала Лаццарского достигло известие о том, что мерченары едва не зарубили один другого из-за соборного кастрата, прелат тут же возымел желание удержать певца у себя. В лихорадочные дни подготовки к выступлению церковь Сан-Джорджо заполнялась до отказа – служкам пришлось вынести скамьи, люди толпились даже на ступенях, чтобы только слушать божественный голос. Сержанты неизменно занимали места своим командирам, и они с Ла Сентой каждую обедню толкались локтями. Сейчас, когда город провожал своих защитников за стены, и в церкви яблоку было негде упасть, капитаны вовсе влипли друг в друга боками. Эфес шпаги Акилле больно тыкал под ребра, а Дженнардо за время службы дважды наступил бастарду на ногу. Что ж, они последний раз видятся под мирный звон колоколов – следующая встреча произойдет там, где не будет ничего постороннего. Только они двое – и Красный Бык.

Кастрат умолк, и люди еще несколько минут стояли, не в силах пошевелиться. В храме божьем не рукоплещут и не кричат «браво!». Акилле рядом перекрестился размашисто, врезав локтем Дженнардо подмышку, тот, поморщившись, последовал его примеру.

– Salve, Regina, Regina… – сильный кастильский акцент будто кипятком плеснул. Нечего вспоминать то, что должно быть похоронено навеки, но в этот миг ему хотелось убить Акилле или… Реджио – испанцы по крови, и, хотя бастард многое получил от итальянки-матери, видно, «лаццарское чудо» и по его душе прошелся частым гребнем.

– Форса, я хочу предложить вам соглашение, – Ла Сента встряхнулся, точно отбрасывая невидимую тяжесть, небрежно обернулся через плечо: – Оставьте нас одних! Живо.

Андзолетто, сержант Вито и тощий гасконец, что был любимчиком Акилле, попятились прочь. Сын папы полагал себя в любом божьем доме хозяином и распоряжался соответственно.

– Можете считать мои слова признаком трусости, мне все равно, – Акилле постригся, надо же! Дженнардо был уверен, что со своей роскошной шевелюрой римлянин не расстанется даже в угоду походным тяготам. М-да… короткие завитки на висках делали бастарда еще более надменным. И еще более юным. – Против нас выступил лучший полководец Италии… я многое могу сказать о Красном Быке, но на Аппенинах нет воина искусней.

Ла Сента примолк, видимо, ожидая возражений, но Дженнардо лишь кивнул – он был согласен. Не время язвить соперника родством с «лучшим полководцем», еще никогда Дженнардо не видел римлянина таким серьезным. К чему пустые насмешки там, где решается судьба кампании? Воистину, ему чихать на то, кто станет следующим папой и усидит ли Адриан Второй на престоле Святого Петра! Дражайший папенька все равно исхитрится поссориться и с новым понтификом. Иное дело Красный Бык. Даже просто отогнать его от стен Лаццаро – небывалая удача, а победитель в этой схватке может считать, что Господь отметил его.

– Вы забудете – на время! – о моем банкире, а я, в свою очередь, сделаю вид, будто ничего не знаю о ваших милых шалостях, – бастард придвинулся ближе, хотя это казалось невозможным. Прижал правую руку соперника своей. – Это в качестве предосторожности, не стоит пытаться заколоть меня. Вы мужеложец, Дженнардо Форса. У каждого есть тайны, кои нельзя трогать…

– А вы – банкрот, – прошипел Дженнардо, – и я думаю, что городской магистрат и кардинал Лаццарский заинтересуются тем, откуда вы берете деньги. Я не вчера родился, милейший, и могу предположить, что грабеж мирных жителей куда хуже содомии.

Черные глаза сузились, как у нападающей рыси. Хватка на пальцах стала железной.

– Именно об этом я вам и толкую, – голос Акилле сочился предательской патокой, – сведем свои счеты позже, вы согласны? Никто из нас не отличается короткой памятью, Форса! Я не забуду. А вы?

Дженнардо осторожно отодвинулся. Люди толпились вокруг них, а они шептались, точно заговорщики.

– А до победы над Быком вы предлагаете сделаться лучшими друзьями? – ну, я тоже умею прикидываться сладкоречивой сиреной, бастард! Банкир Ла Сенты сбывал золото и драгоценности, поставляемые ему мерченаром; такое тянет виселицу. Правда, процесс о мужеложстве может закончиться костром, но лишь в том случае, если Дженнардо перейдет дорогу влиятельному церковнику. Валентино ди Марко, например. Безумие осточертевшей круговерти… Даже если Дженнардо предастся блуду на соборной площади, а ограбленные Ла Сентой на большой дороге прибегут жаловаться, ничего не изменится. В подобных играх только изменчивость воли сильных мира сего меняет судьбу продавших свои шпаги. Но уколы и подкусывания могут утопить их обоих раньше, чем это сделает Бык Реджио. Большинство кампаний загубили распри союзников и ссоры вчерашних друзей. – У меня великолепная память, и в вашей я не сомневался. Сможете ли вы смирить ее в угоду, хм, нарождающейся дружбе?