– Я буду любить вас как брата, мой дорогой!

– Лучше не надо как брата! – Дженнардо стало смешно. Акилле не прикрывался лицемерными библейскими цитатами, что отравляют душу хуже проклятий, и это было – как глоток свежей воды в зной. – Судьба ваших братьев не слишком-то завидна. Любите меня как врага. Итак, перемирие до победы?

– Я сам решу, как именно мне любить вас, Форса. Перемирие не дает вам право раздавать мне указания и… словом, до победы! – раскрытая ладонь, веселый огонек в глазах; а в памяти хриплый шепот: «Salve, Regina…». – По окончанию кампании каждый из нас будет волен свернуть другому шею.

Дженнардо кивнул и вложил свои пальцы в протянутую руку.

****

Андзолетто. Только маленький кудрявый негодяй мог распустить язык. Закатное солнце золотило пышную листву, во дворе палаццо Бьянко ржали кони. Дженнардо с досадой дернул занавесь, подставляя лицо теплому ветру. Слуги в этом доме сошли с ума – нестиранная ткань пахла какой-то гадостью. Дженнардо сжал в кулаке тяжелые складки. Проклятая тряпка просто разит горелым… горелой плотью! И ветер вместо свежести несет пепел, оттого щиплет глаза. Все это чушь. Он годами не разрешал себе думать о Сантосе, и только потому, что рядом чертов бастард бормотал свою молитву… только потому, что «лаццарское чудо» и в самом деле владеет даром Божьим… только потому… потому… К дьяволу! Сейчас он разбранит управителя, заставит его снять занавеси, а после позовет Андзолетто и вышвырнет мальчишку вон. Быть может, и звать не стоит – какая ему разница, что придумает в свое оправдание кардинальский секретарь? Нужно просто лишить Ла Сенту источника сведений. Валентино ди Марко защищается писанием, Акилле плюет на все и прет к неведомой цели, как положено всем Реджио, белокурый развратник Дзотто берет подарки и радуется жизни, и только ты, будто одержимый, ломишься в навеки запертую дверь. Хорошо, хоть не в костер. Сжав зубы, Дженнардо обернулся и позвал:

– Дзотто, пойди сюда!

Мальчишка выскочил из оружейной, перепачканный, как чертенок. Помогал подгонять доспехи – всем юнцам в этом городе хочется завтра выступить навстречу славе и сразиться с Красным Быком. Ну, не всем, лишь самым дурным. Накануне наступления и сам Дженнардо, и Ла Сента приняли в свои отряды человек по пятнадцать, да еще кардинал Лаццарский расщедрился на десяток колодников из своей тюрьмы. Пойдут в первых рядах пехоты – за прощение и похлебку.

– Ты станешь скучать? – Дженнардо тронул пальцем пухлую щеку, щелкнул по кончику задорно вздернутого носа.

– А-то как же, синьор! – само воплощение преданности и готовности развлечься! Дзотто даже губами причмокивал от усердия. Большой вопрос: кто из них отвратительней? Развратный мальчишка, продающий своего покровителя, или покровитель, сего отрока развративший? Валентино бы не колебался с ответом. – Вернулись бы вы поскорее!

– Хотел бы поехать со мной?

Дзотто закивал торопливо. Потянулся к застежкам черной секретарской мантии. Всегда готов к услугам. Комок тошноты подкатил к горлу. Какого черта держал у себя неаполитанца, если желание давно сгинуло, а иного и не было никогда? Безотказный, смешливый и расторопный Дзотто попросту не давал сойти с ума ночами. Но если вся твоя защита – лишь лживый наложник, то куда же ты годишься?

– Не шутите, синьор? Мне бежать собираться? – проворные пальцы уже теребили его ремень, и Дженнардо притиснул неаполитанца ближе. Ухватил за шиворот, точно щенка за шкирку, и спросил, не меняя ласкового тона:

– Сколько тебе заплатил Акилле Ла Сента? – Дзотто заморгал. Так часто, будто ему соринка в глаза попала. Дженнардо вдруг некстати вспомнил, что ни разу не поцеловал негодника, даже не знает, каковы на вкус пухлые губы. Мальчишка не пытался вырваться, стоял так смирно, точно его привязали. – И о чем еще требовал доносить? Кроме того, конечно, кем ты служишь в моей спальне.

– Вы меня убьете, синьор? – тупая покорность вдруг разозлила сильнее слежки и доносов. Один романтик, правящий огромным герцогством, но не умевший справиться с женщинами, взывал к Музам: «Не помяну любви добром, я не нашел ее ни в ком. Мне некого воспеть стихом…» Стихом воспеть! Тот герцог сам не понимал, насколько избалован. Андзолетто из Неаполя был третьим после Сантоса. Между сжегшим себя в огне и ждущим смерти за предательство затесался некий арагонец по имени Гаспаре. Арагонца добрые жители пиренейских деревень прозвали Мясником и повесили за грабежи и насилие. Дженнардо б и сам повесил эдакого молодчика, но с ним так сладко было драть друг друга после дюжины бутылок… а чего еще ты ждал, выродок? Господь может терпеть долго, он предупреждает заблудших о грядущей каре, ибо справедлив.

Дженнардо легко потрепал светлые кудряшки и оттолкнул Дзотто от себя – не грубо, но мальчишка испуганно заслонился рукой.

– Ну-ну, я не столь кровожаден. Служи преосвященному Валентино, верно служи, ты понял? – Герцог Форса мог бы гордиться сыном. – Твой длинный язычок еще может понадобиться. Следи только, чтобы его не укоротили.

Андзолетто попятился к двери. Кажется, он не верил в свое спасение. Еще бы! Не только Реджио славились мстительностью. Родная тетушка Дженнардо, отважная Камилла Форса, вырезала однажды целый квартал, дабы отомстить за убийство второго супруга.

– Синьор, я… не хотел! Но синьор бастард, он… сказал, что устроит скандал и меня, меня… сожгут, а вас не тронут!

Ни злости, ни сожалений. И толика восхищения – Акилле знал, куда бить.

– Разумеется, ты испугался. А еще, верно, синьор бастард был щедр. Твоя маменька в Неаполе получит от послушного сына очередной подарок. Что на этот раз? Опять кости?

Андзолетто всхлипнул и закивал. Дженнардо засмеялся, отворачиваясь к окну. А ветер по-прежнему тянет гарью… чистое наваждение.

– Возьми у моего казначея десять флоринов, заплатишь долги. И больше не играй. Фортуна тебя не любит…

Тихий стук за спиной, тоненький скулеж. Кажется, бестолочь повалился на колени.

– Синьор Рино! Не гоните меня! Хотите, расскажу, о чем преосвященный Валентино говорил со мной? Он о вас говорил…

Дженнардо интересовал подобный рассказ, определенно интересовал, но тот сопливый дурак, что в часовне Птичьего замка слушал «Salve, Regina», некстати напомнил о себе. И губы выдохнули против воли:

– Пошел вон!

****

Андзолетто весьма умный мальчик. Еще не каждый кардинал святейшей курии сходу сможет спасти провалившуюся интригу, а неаполитанец попытался и почти преуспел. А вот ты сам сущий олух и не только не узнал ничего полезного, но и лишился постельных утех – должно быть, надолго. Дженнардо едва не кубарем слетел по мраморной лестнице палаццо Бьянко и выскочил во двор. Лошадей уже увели, и слуги отправились спать – с первыми лучами зари походные горны разбудят всех, и Лаццаро будет не до сна. В глубине небольшого парка белела беседка, и Дженнардо свернул на хитросплетение тропинок. Кусты, кусты, колючие ветки… Кто, черт возьми, велел насадить здесь столько бесполезных растений?! Свежести от них ни на медяк, все так же тянет гарью, и от духоты кружится голова. Мерченар почти свалился на холодную скамью. Запрокинул голову, пытаясь вдохнуть. Тяжело. Мерзко. И станет еще хуже. Но после – когда кончится война. Война – единственное спасение. Запустив пальцы в волосы на затылке, чтобы не так ныло, Дженнардо прислушивался себе. Слушал, как из тьмы, немоты и глухоты в его душе поднимается нечто… яростное и почти счастливое. Азарт и упоение скачки. Ликующая радость смертельного удара, шепот смерти у виска – отогнанной прочь смерти, ее злобный, голодный вой. Иди к моим врагам, безносая! Он почти чувствовал бока несущегося во весь опор коня, ощущал холод стали в ладони, и ветер пел если уж не о победе, то о свободе. Свежий ветер гор и долин – не то, что эта пропитанная дымом городская вонь!