– Вы не поняли, Джино? Волей святой матери церкви я приказываю вам остаться живым. Извольте исполнять. И да благословит вас Господь.

Мгновением спустя руки Дженнардо уже обнимали пустоту.

****

В виноградниках гудели распаленные зноем осы, где-то под холмом истошно ревел осел, и дремотно плескалась река. Долина Лаццаро менее всего походила на какие-нибудь Фермопилы или Азенкур – поля, поля, зеленые лужайки, густые тенистые рощи, лодчонки у берега и вновь пашни, куда ни посмотри. Но ухоженные виноградники брошены, жители в спешке покинули окрестные села, рыбацкие сети повисли мертвые, никому не нужные. Дженнардо приподнялся на локте, сдвинул шляпу на затылок. Выбираться из устроенного на пригорке навеса было чертовски лень. Почему эти дурни не прогонят осла? А еще лучше его отобрать, раз хозяин не умеет следить за животиной. Охраны поблизости не оказалось, а в кустах, усыпанных белыми мелкими цветами, кто-то возился, и весьма шумно. Капитан вздохнул. Пусть Ла Сента воображает себя хоть Ахиллом, хоть Карлом Великим, тому, кто видел сокрушенные полчища мавров, любая война кажется детской возней. Как бы запели братцы Реджио, если бы им пришлось брать Альхамбру или Париж, на худой конец? Как они все тут запоют, если французам все-таки придет на ум прогуляться до Пиренеев? А не французам, так испанцам или немцам. Валентино ди Марко говорил об объединенной Италии, объединенной под знаменем очищенной от разврата и жадности церкви… папа Адриан твердит о том же самом. Пойди втолкуй высокие речи тем, кто сейчас бегает от мерченаров Лаццаро и мерченаров Быка равно! Воспоминания о Валентино окончательно испортили настроение, и Дженнардо раздраженно позвал:

– Эй, олухи! – возня в кустах не прекратилась, и капитан принялся натягивать сапоги. Выпрямился во весь рост – все же «олухи» нашли ему отличное место для отдыха, вся долина как на ладони. Вот далекий изгиб Лацци, и там сейчас притаился один из передовых отрядов Красного Быка – под командой французского наемника. С ним и предстояло схватиться, а Акилле возьмет на себя тех, кто засел в роще со стороны Урбино. Никакого третьего отряда пока нет и в помине, но Бык скор на хитрости. Он вполне может сейчас пировать в Урбино, а может и нестись сюда во весь опор. Вот старая крепость – облупленные крыши и ободранные кресты хорошо видно в полуденном свете, – в прошлом году именно из этой крепости Дженнардо удалось выбить капитана Мигеля. Впрочем, сам Мигель ускакал к Быку – вот только не слишком ему помогло бегство. В Родриго Реджио уже вцепились французы. Сейчас все повторяется, и единственное достижение нынешнего лета – в старой крепости сидит Акилле Ла Сента. Оставалось только надеться, что вопреки предупреждениям Валентино, бастарда не придется оттуда выбивать. Иначе веселенькая выйдет кампания – два дурака гоняются друг за другом, а Бык тем временем приберет Лаццаро. Дженнардо пожал плечами: из такого балагана тоже может получиться что-нибудь хорошее. Например, отец откажется от мысли нацепить на него герцогскую корону.

Если прищуриться, то увидишь и вымпел на башне рассыпающейся крепости – черного коня на лазоревом поле. Римлянину лишь бы красоваться… но тут уж ничего не поделаешь, нужно радоваться хотя бы тому, что бастард без особых споров согласился с предложениями соперника. Он поделили своих людей так, чтобы передние ряды Акилле подпирали люди Дженнардо, ну и наоборот, конечно. Ла Сента ему тоже не верил, кто бы сомневался! На то и был расчет, и теперь за его собственными солдатами разбили лагерь хмурые гасконцы, от которых за милю несло чесноком. Оба пути на Лаццаро надежно перекрыты, осталось ждать решений Быка. Не то чтобы Дженнардо был собой доволен, но кампания начиналась лучше, чем он представлял себе в тот весенний день, когда узнал о найме Ла Сенты.

Кусты затрещали особенно громко, но зато осел, хвала Пречистой Деве, заткнулся. Видно, крестьянин сообразил, что может лишиться добра. Что ж, оттого землепашцев испокон веков не трогают распри знати – их все грабят одинаково. Дженнардо лениво потер влажную шею под рубахой. Пора хотя бы колет накинуть… Акилле должен был приехать час назад, а солнце уже плывет на запад, вон как удлиняются тени…

– А ну, живо сюда! – на этот раз его послушались. Солдаты отлично знали, до каких пределов могут испытывать терпение капитана. Испания дала ему не только память о проклятом костре, но и этих веселых крепких парней. Разве что солдаты Красного Быка могли похвастаться подобной преданностью и умением воевать. – Козу там дерете, что ли?

– Мои извинения, синьор капитан! – Ружерио, командир его охраны, вывалился из кустов, а за ним двое солдат тащили кого-то щуплого, в домотканой рубахе и с голой задницей. Ружерио бы никогда не позволил себе приволочь в лагерь девку и забавляться с ней на виду у всех. Голозадая отбивалась, а Ружерио хлопал ее по бокам, и когда Дженнардо уже собирался сообщить олухам, что за шалости в походе они лишатся жалованья, девка вырвалась, повалилась на траву, и капитан увидел отнюдь не женское украшение у нее между ног.

– Вот паскудники… Синьор капитан, к Пьетро оса в штаны залетела, – Ружерио скалил зубы. Под Малагой они с командиром охраны делили одну черствую корку на двоих. – Он штаны снял, а эти, покарай их проказа, тряпку у него стащили и давай по заднице стегать! Я вмешался, синьор, заведется такое паскудство, быть беде.

И Ружерио с хохотом вновь огрел голозадого, а Дженнардо только выругался сквозь зубы. Полагается выпороть непутевого Пьетро, ну и присмотреться к нему. Если парнишке нравится раздеваться перед мужчинами, то за пару флоринов он пойдет и на большее… сущее проклятье!

– Убери эту мерзость отсюда, – нельзя искать замену Дзотто в собственной банде, но гонять в кулак в походе – хуже не бывает. – От капитана Ла Сенты нет вестей?

– И я вот думаю, синьор, что пора б ему явиться, – Ружерио только брови свел, а солдат как ветром сдуло. Пьетро удирал, прикрывая срам ладонями. – Прикажете отправить к нему гонца?

Дженнардо покачал головой. Глупое и опасное на войне мальчишество, но стоило представить себе глумливую усмешку Акилле – «да вы и часа без меня прожить не можете, Форса!» – как слать гонцов расхотелось совершенно.

– Подождем еще немного, – Дженнардо вернулся под навес и добросовестно улегся на походные одеяла. Спать он больше не мог, хотя и стоило бы: после будет не до отдыха. Еще в городе они с Акилле потратили много часов, гадая, как поступит Бык. «Родриго никогда не мешкает, Форса. Он ненавидит любое промедление и не способен ждать, даже если спешка обернется для него гибелью. С севера Лаццаро защищен болотами, открыта только долина. Бык попрет на нас в лоб, можете не сомневаться. Нет человека более уверенного в себе. Если у Быка и имеются слабости, так это его самомнение и нежелание считаться с кем-либо. Когда Бык говорит: «Я выслушал вас и понял», – на самом деле он думает только о своих решениях, и никто не способен ему помешать». Дженнардо забавляло и тревожило то, как Акилле говорил о человеке, с которым вырос. Родриго помогал ему построить деревянных солдатиков так, чтобы игра походила на настоящее сражение, и запускал тряпичного «дракона». Они вместе гадали, какой подарок родители приготовили на Рождество, и Акилле подглядывал тайком, как Родриго пишет буквы, чтобы потом задавать вопросы, вопросы без конца… так ведут себя все братья на свете! Но в голосе Акилле была лишь холодная сосредоточенность. Смог бы сам Дженнардо обсуждать Джованни подобным образом? Родная кровь не может вызывать настоящей ненависти, ибо слишком привычна. Всегда рядом, под боком, даже если братья давно не виделись и не вызывают друг у друга ни любви, ни симпатии. Но Акилле склонялся над картой, опускал свои длиннющие ресницы, пряча глаза, и продолжал рассуждать о Родриго Реджио, как о чужом. Дженнардо хотел съязвить насчет слишком уж точных познаний Акилле о характере Быка – братья не виделись много лет, именно так утверждал бастард. Откуда Ла Сенте знать, не изменились ли манеры старшего, ведь за прошедшие годы Бык достиг зенита славы? Акилле – не Валентино, римлянин не умел скрыть страстность своей натуры, и отчаянно-горький привкус его слов сковал Дженнардо язык. У всех в душе есть нечто такое, что не полагается трогать, иначе поплатишься жизнью. Ну, или проигранной войной.