– Благодарю вас, Форса… но только за саблю, – безупречно вежливый тон и странно блуждающий взгляд. – Они убили старосту Аконьи и подожгли деревню, несмотря на мой приказ. В следующий раз будут умнее…

Судорога прошла по юному лицу, и бастард непременно рухнул бы на испятнанные красным плиты – если бы Дженнардо не подхватил его.

****

Все же Акилле еще очень юн, думал Дженнардо, силясь прогнать воспоминание о своем первом порыве – самому тащить хлопнувшегося в обморок римлянина. Ла Сенту уложили на узкую покрытую сеном кровать в караулке и без участия капитана Форсы. Сержант-гасконец немного понимал в ранах, он и перевязывал своего командира, а Дженнардо встал поодаль. Дочерна загорелые руки Бальтассаре сноровисто вертели безвольное тело, раздевали, смывали кровь и пыль… отчего-то смотреть на это было неприятно. Да, Акилле молод, но мальчишкой его не назовешь – слишком в нем много упорства, злой воли и какой-то… трудно подобрать слово, но преосвященный Валентино посчитал бы такое свойство испорченностью. Наклонившись над раненым, сержант дорвал на нем штаны, отбросил тряпку в сторону. Удар ножа или сабли пришелся немного выше колена, но сухожилия не перерезаны, иначе едва ли римлянин смог бы двигаться, не хромая. Влажная тряпка осторожно скользила по обнаженным бедрам, задевая пах. Вот гасконец отвел правую ногу бастарда в сторону и принялся смывать кровь в промежности, и у Дженнардо появилось желание прижать собственное естество ладонью – мошонка мигом налилась горячей сладостью. Акилле гладко брил не только щеки и подбородок, интересно, зачем? Дженнардо ни разу не слышал, чтобы дамы жаловались на растительность между ног мужчины…

– Должно быть, его ударили по голове, сержант, да еще солнце, – стараясь перебить неуместное вожделение, буркнул мерченар, – впрочем, вы сами виноваты. Чего ради капитану Ла Сенте вздумалось сейчас запретить грабеж? Ваша банда промышляла этим еще во Франции, верно?

Бальтассаре молча приподнял еще одну тряпицу, пристроенную римлянину на лоб.

– Вот, даже лед нашли. Здешняя кухарка запасла, – гасконец взялся за чистое полотно, с сомнением покачал головой. – Должно помочь от ушибов, а рану надо бы прижечь…

– Ты оглох, сержант? Я спросил, что у вас тут вышло и почему ты не взбунтовался вместе с соплеменниками, – Дженнардо шагнул ближе, стараясь смотреть только на рану. – Да, прижечь бы не мешало… но тогда он не встанет еще неделю, а мы не можем себе такого позволить.

– Ваша правда, синьор, – гасконец хмуро пригладил усы, – а о прочем вы уж у синьора капитана спрашивайте. Мои соплеменники поступили дурно, им следовало подождать – и все бы поживились на солдатах Быка. Синьор Ла Сента так и сказал им, но они не послушались и улизнули тайком. Он велел остановить их, да только дурней тут оказалось больше, чем умных. Примите мою благодарность, синьор…

– Почему вы не позвали на помощь? – Рана на бедре Акилле не слишком велика, может быть, обойдется, лишь бы гнить не начало. – Наш лагерь в получасе езды!

– А это не вашего ума дело, Форса, – ответил хриплый голос, и бастард, отбросив тряпку с лица, попытался сесть на постели. – Бальтассаре, что там такое холодное?..

– Не дергайтесь, Ла Сента, у вас был удар, – Дженнардо невольно прижал плечи бастарда, – вы должны оправиться как можно быстрее, а не то ваши люди станут моим делом. Я повешу зачинщиков, а прочих найму к себе. Вас устроит такой поворот?

Акилле прикрыл глаза, быстро облизал губы – он пытался справиться со слабостью, и Дженнардо не торопил его. Наконец бастард пробормотал:

– Что говорят дозорные? – ему никто не ответил, и римлянин уточнил нетерпеливо: – Что они докладывают о моем брате?

Ого, здорово же его приложило, раз римлянин впервые на памяти Дженнардо назвал Быка братом!

– Пока все тихо, синьор, – Бальтассаре ловко затянул повязку на бедре раненого, – одежду бы вам найти…

– Вот что… пойди и скажи своим: я прощу тех, кто станет храбро драться сегодня. Никто не будет повешен, разве что «красно-желтые»… сегодня будет бой, так им и передай! Ступай, Бальтассаре!

Гасконец кивнул и вышел, а Дженнардо хмыкнул с досадой. Римлянину было плохо, как он сможет сесть на коня, да еще драться?

– Форса, подойдите поближе.

Значит ли что-нибудь, если люди понимают друг друга еще прежде, чем самое важное будет сказано? Ла Сента нашел выход, его догадка казалась прозрачней слезы. Дженнардо опустился на солому и не смог остановить себя. Сейчас сюда ввалится солдатня, и ему не хотелось, чтобы все они пялились на Акилле… когда он такой. Бастард будто бы и не заметил, что его накрыли плащом. Нахальный щенок любую заботу принимает как должное!

– Вы думаете, что Бык сейчас прет сюда во весь опор?

Удивительно – замурзанная мордашка Акилле не потеряла и толики привлекательности. Он просто стал ближе.

– Готов поставить вознаграждение за кампанию на это! – римлянин завозился на тюфяке и вдруг прижал горячие пальцы к запястью Дженнардо. – Они решат, что мы передрались… любой бы так решил. Нужно воспользоваться преимуществом.

Ну да, конечно! Что могли видеть дозорные Быка? Пожар в Аконье, дымки выстрелов, конный отряд, вломившийся в крепость: мерченары на службе Лаццаро вцепились друг другу в глотки, обычное дело! Бык или тот, кто командует от его имени, просто обязан добить победителя.

– Мы им подыграем, – кивнул Дженнардо, как будто с закрытыми глазами Акилле мог его видеть, – пусть думают, что мои наемники одержали победу, а ваши люди или перебиты, или сидят в подвалах крепости. Уверен, Бык отправит сюда тот отряд, что стоит у изгиба Лацци… к ночи они будут здесь.

– Подождем и подготовим встречу, – Ла Сента улыбнулся слабо, но с привычным нахальством, – дайте мне час…

– Да уж лежите пока.

Нужно дать бастарду напиться и идти во двор.

– Так как же вышло с грабежами? Морочьте голову кому угодно, но не мне – вы спускали свое зверье на поселян не единожды, а сейчас совесть проснулась?

– Не мелите чепухи, – почерневшие от лихорадки глаза распахнулись, уставились на него – прямо и с вызовом; но руки римлянин не отнял, будто чужое прикосновение возвращало ему силы, – грабить селян можно, только когда в брюхе пусто. Мое, как вы изволили выразиться, зверье, позабыло, что они не в своей поганой Гаскони и не на Лаццарском тракте, где водятся жирные купцы! Аконья же… не стоит гадить там, где, возможно, отдашь душу чёрту.

– Ты маленький циничный засранец, Акилле, – с удовольствием протянул капитан, поднимаясь с ложа – время ждать не будет, – но меня радует твое признание.

– Ты циничен не менее, Дженнардо, – бастард вновь закрыл глаза, и, повернув голову, выдохнул со стоном: – просто сам себя боишься.

Они работали как проклятые, и через три часа все было готово. У бойниц затаились аркебузиры, благо, строители крепости смастерили на стенах достаточно удобных площадок, теперь основательно засыпанных щебнем. Во дворе поставили три ординарных кулеврины – Дженнардо убил много времени на то, чтобы они могли сделать хотя бы три-четыре выстрела, когда начнется бой. Кулеврины и прислугу так задрапировали ветками и мусором, коего в крепости оказалось предостаточно, что сейчас капитан и сам не поверил бы в их способность рявкнуть огнем. По расчетам, стрелять можно только, когда солдаты Быка въедут на середину площади, иначе не достать – если повезет, то после первого же залпа противник окажется у сарацина в заднице. Проверяя наемников, Дженнардо насвистывал сквозь зубы от нетерпения. Бык должен клюнуть, должен – во что бы то ни стало! Жаль, трупов после бунта оказалось не так много, но двое повешенных на крепостных стенах – более чем достаточно для задуманной комедии. Еще троих мертвецов положили у самых ворот: вояки Реджио непременно захотят проверить тела. Люди трудились на совесть, даже гасконцы не отлынивали, зарабатывая себе прощение, и страх перед грозным врагом лишь подгонял. Проходя под бойницами, капитан услышал, как один из стрелков хвалился товарищам сшитой девственницей на прошлое Рождество сорочкой – она защитит лучше миланской брони. Если в ход пошли их любимые суеверия, значит, солдаты готовы к драке! Только вот как же стрелок отыскал в Лаццаро девственницу?