– Ненавижу шахматы, – римлянин вертел в пальцах «рыцаря», будто забыв, куда хотел его поставить. Прикрыв глаза ладонью, Дженнардо смотрел на босые узкие ступни Акилле – ну точно у юных святых с картин того художника, коего неведомо почему окрестили Боттичелли… высокий подъем, впадинка на тонкой лодыжке, кожа там, должно быть, совсем шелковая… они оба завалились отдыхать в одних рубашках и легких штанах, и теперь Дженнардо самому требовалось улечься на живот, чтобы бастард не увидел, какое впечатление на собрата оказывают его болтающиеся в воздухе ноги. Вот только шевелиться лень, как же лень!.. Капитан зевнул, не позаботившись прикрыть рот.

– Зачем же позвали меня играть?

Теплый ветерок шевелил порядком изношенную ткань навеса, а за ней душистая ночь пела свою вечную песню. Добрые христиане в такое время заваливаются спать под бок к верной супруге, победившие воины хлещут хмельную влагу, обнимая товарищей, но в скорпионьей возне не бывает перерывов… он должен понять, что на уме у Акилле, – после первой победы это важнее стократ. Вот только голова была пуста, как разграбленная сокровищница, и хотелось просто попросить Ла Сенту помолчать и полежать спокойно. Пусть не уходит, останется рядом и прекратит загадывать загадки хотя бы до утра! Завтра они решат, что делать с Мигелем, а пока пусть пленный вертится на подвальной соломе.

– Наш учитель, фра Беньямино, заставлял нас учить «Книгу игр» наизусть. Он утверждал, что благородный дворянин должен быть еще и умен, а без познания искусства шахмат не постигнешь мудрости, – бастард будто не услышал вопроса. Склоненное лицо, тень от ресниц в полщеки, овалы эти проклятые… нежность и твердость разом. – Отец хорошо играл в шахматы, но Родриго гораздо лучше… он никогда не соглашался садиться за доску со мной или Жофри, говорил, что с детьми ему не интересно… а Луса подходила, опиралась на его плечо, он брал ее руку и переставлял фигурки… а потом говорил: «Глядите, девушка играет лучше вас, сосунки!»

– Ваш фра Беньямино был совершенно прав, – злость вспыхнула, как степной пожар. Кардинал ди Марко, похоже, дорого б дал за возможность оказаться на месте Дженнардо, а он сам не желал выпытывать тайны бастарда. Не сейчас, черт побери! Вчера они дрались рядом, плечом к плечу, и справились. А теперь Акилле просто не в себе, вон как стиснул костяную башку «рыцаря»! – Шахматы развивают искусство интригана, потому я их тоже ненавижу… Вы, наконец, сделаете свой ход?

Акилле поднял голову, прищуренные глаза глянули так жарко, что Дженнардо задохнулся.

– Не сделаю, – римлянин приподнялся и толкнул светильник. Свет погас, ночь навалилась всей тяжестью, сдавила грудь. – Желаешь играть честно, Дженнардо?

Он не успел ответить. Вообще ничего не успел. Зашуршало одеяло, а шум в крепости, где солдаты укладывались спать, отодвинулся так далеко, будто они остались одни. Легчайшее прикосновение к горлу можно было бы принять за порыв ветра, слишком сильный порыв, только и всего… если бы не огрубевшая от рукояти оружия ладонь, что легла на вырез сорочки. Оттянула ткань в сторону, погладила разом закаменевшие мышцы. Акилле рывком придвинулся к нему, убрал руку – лишь для того, чтобы заменить ее губами.

Часть четвертая

Грех

Ни гаже, ни достойнее презренья,

Чем я, Тебя забывший, в мире нет;

И все ж прости нарушенный обет

Усталой плоти, впавшей в искушенья;

Не размыкай, о Вседержитель, звенья

Моих шагов туда, где вечен свет:

О вере говорю,— себе во вред

Я не вкусил в ней полноты спасенья.

Микеланджело Буонаротти

Сонет XCVI

Акилле взялся за тесьму его сорочки обеими руками, потянул в стороны, обнажая грудь. Теплые, чуть шершавые губы осторожно трогали кожу – еще не поцелуй, уже не просто ласка. И вот короткое, влажное прикосновение обожгло и без того разгоряченные ключицы. Римлянин с шумом втянул в себя воздух, точно стараясь распробовать непривычный запах и вкус. Навалился на Дженнардо сильнее, бедром прижимая пах. Чертово полотно такое тонкое, как можно шить из подобного штаны?!.. Пусть бы луна и звезды вспыхнули разом, как вифлеемские светильники, чтобы разглядеть лицо бастарда! Или нет – пусть свет погаснет навсегда, чтобы никогда не увидеть, с каким выражением Акилле Ла Сента пытается сломать защиту своей жертвы. Вновь быстрое, острое касание проворного языка, и римлянин потянул вырез сорочки вниз, стараясь добраться до сосков. Ткань не поддавалась, Акилле замер озадаченно, а потом рванул сильнее. Дженнардо захотелось смеяться. Явно прохвост никогда не раздевал мужчин подобным образом – женские сорочки вырезаны куда ниже. Что бастард станет делать дальше, если его не остановить? Дженнардо уже хорошо знал манеру соперника превращать препятствия в преимущества и все равно удивился. Убедившись, что сорочку не порвать, Акилле разгладил лен обеими ладонями, так, что ткань натянулась на груди, и подушечками пальцев принялся поглаживать соски. Сжал сильнее, будто наслаждаясь твердостью, которой сам добился. Дженнардо откинул голову, наслаждаясь – его никогда так не ласкали, и он сомневался, что, заговорив, не выдаст свое удовольствие. Какого дьявола, в самом деле?.. Римлянин ради своих неведомых целей пустился во все тяжкие, пусть испробует последствия своей глупости сполна! Легкие, щекочущие прикосновения сквозь ткань становились все настойчивей, жестче, и тут Акилле с нетерпеливым вздохом потянулся ниже, точно досадуя на собственную недогадливость, дернул подол рубахи. Ветерок хлестнул по голой коже, подобно урагану, и Дженнардо не стал дожидаться, чем еще потрясет его шалый сынок папы. Приподнялся, стряхивая римлянина с себя, отшвыривая жадные руки. Акилле явно не ожидал такого поворота – неужели увлекся сам? – и неловко свалился на бок. Загремела перевернутая шахматная доска, и этот звук все расставил по местам.

– О-ля-ля, мой милый! – старательно подражая развязной манере «лягушатников» прохрипел Дженнардо. Голос все же подвел, и это было скверно. – Вы ставите меня пред нелегким выбором: проверить, до чего вы способны дойти или не позволить вам впасть в грех. Признаюсь, первое довольно заманчиво…

– Вы… ты столь низко ценишь себя, Дженнардо? – римлянин точно пропустил издевку мимо ушей. – Должно быть, ты вообразил, будто я соблазняю тебя, заманивая в ловушку? Забавно! Ты считаешь себя непривлекательным телесно, но зато переоцениваешь свою значимость. Чего, по-твоему, я тут добиваюсь? Чтобы, одурев от моих ласк, ты повернул солдат на Лаццаро? Сдался в плен к Быку? Покаялся перед папой, босой и во власянице пройдя весь путь до Рима?

Бастард чуть задыхался, но волнение не сделало его менее язвительным. Никогда нельзя думать, что Акилле оставит любой выпад без ответа. Действительно, в его устах все подозрения выглядят глупо. Пересказанные душистой ночью, когда они одни под этим навесом и кровь кипит от понимания: рядом красивый молодой мужчина, и он не делает попытки отодвинуться. Глаза уже привыкли к темноте, и Дженнардо мог разглядеть Акилле, то, как тот лежит – согнув правую ногу в колене, будто приглашая полюбоваться… Дженнардо еще очень хорошо помнил, как выглядит римлянин без одежды.

– Рана беспокоит? – невпопад брякнул он и тут же разозлился. Как бы Ла Сента ни насмешничал, а на уме у него может быть что угодно. От Реджио стоит ждать всего! А Валентино предупреждал… Дженнардо мотнул головой и сел, нависая над лежащим Акилле. Если бы Тинчо оказался здесь, вот так же бесстыдно предлагающий себя, горячий и покорный под этими грубыми тряпками? Смог бы ты тогда устоять? Смог бы, ведь в таком случае это не был бы Валентино ди Марко, тот, кто привлекал, будто недоступная скалистая вершина. Ну, а с человеком, уже предавшим свою родню, затеявшим подобную игру, не стоит и церемониться.