– Немного жжет, но это пустяки, – в подтверждение своих слов, римлянин согнул и вторую ногу, развалившись уже и вовсе беспечно. Дженнардо огляделся. Во дворе ни единой живой души, но это не значит, что нужно радостно кидаться в расставленные сети. И все же Дженнардо уже знал: он проглотит наживку, но попробует выплюнуть крючок. Разве не так поступает умная и хитрая рыба? А Акилле, в его возрасте, не может быть таким уж опытным рыбаком. Чужая рука легла на плечо, вновь полезла под сорочку, и Дженнардо склонился ниже. Пальцы римлянина отбивали какой-то безумный танец на его ключицах. Боится? Или это от нетерпения?

– Что бы ты ни задумал, прекрати немедленно, – зубы начали стучать в такт, – а то ты похож на моего Андзолетто, которого прижал так ловко. Ты же не хочешь уподобиться мальчишке-простолюдину?

Бастард дернулся под ним. Оскорбился, не иначе. Может быть, дойдет? И Акилле остановится прежде, чем они совершат непоправимое.

– Ну, если ты обращался с ним так же, как со мной, не удивительно, что Андзолетто тебя продал, – вот ведь упрямая сволочь! – Я всего лишь хочу развлечься, Дженнардо, но ты портишь мне чудесную ночь. Женщин здесь нет, а ты мне нравишься…

Синьор бастард намекает, что в подобных развлечениях для него не будет ничего нового? Сейчас проверим! Еще раз оглянувшись, капитан убедился, что никто не пялится на них со стен и полог навеса прикрывает надежно. Его ждет не любовь и даже не развлечение, всего лишь интрига, так отчего пересохло во рту и колотится сердце? Не дав римлянину опомниться, Дженнардо сдернул с него грубые, мешковатые штаны и просунул обе ладони под тут же поджавшиеся ягодицы. Мерзавец, вероятно, дал какой-то зарок, потому что белья на нем вновь не оказалось. Боже, помоги мне!.. Дженнардо растерял все слова – просто гладил и гладил прохладное, гладкое и округлое и не мог остановиться. Он чуть надавил пальцами, ощупывая мускулы: задница бастарда от верховой езды и постоянных упражнений стала литой, точно камень. Куда там пухлому Дзотто!.. И все же в полушариях, которые он мял ладонями, была неуловимая нежность и мягкость, как и во всем облике Акилле… Порочный ангел, спустившийся с небес, чертов ублюдок, упрямая, наглая тварь… Римлянин не делал попыток отстраниться, просто лежал на спине, все выше приподнимая бедра, и Дженнардо мог бы поклясться, что видит в темноте два темных овала – Акилле пристально следил за тем, как его ласкают.

– Там уже кто-нибудь побывал? – Дженнардо провел пальцем по раскрытой промежности. Дотронуться до входа он не решился – после даже запряжка быков его не остановит! Даже если Акилле передумает и начнет вырываться.

– А ты хотел бы быть первым? – дробный смешок выдал возбуждение, и Акилле наконец оторвал руку от его плеча, чтобы коснуться собственной плоти. Обхватил себя неуверенно, будто удивляясь, что у него стоит, да еще как стоит! – Извини! Не будешь и десятым.

– Просто мой белокурый Дзотто во плоти!

Признание римлянина обескуражило, окатив волной отвращения. Расположенные к мужеложству, наделены изъянами, будто бы это новость! Гаспаре Мясник и Андзолетто испорчены от природы, а Сантос… Сантос был болен. И не зря в присутствии Акилле потянуло запахом горелого мяса! Валентино, отталкивая блуд, не ошибся ни в едином слове, если бы он еще подсказал, как справиться с собой!

– Не хватает только неаполитанского выговора и черной мантии. Не нужно было отсылать Дзотто от себя, раз взамен я получил то же самое…

– Замолчи. Слышал меня? Затолкай свою мерзость обратно в глотку или я вобью ее тебе, – Акилле не заорал, не двинулся, но ненависть в его голосе была так сильна, что Дженнардо похолодел. Его руки так и лежали на бедрах бастарда, но теперь любые вольности казались почти кощунством. Как, черт возьми, развалившись перед ним голым, с раздвинутыми ногами, Акилле умудрился выглядеть таким гордым?

– Осторожней в выражениях, мой милый. А не то я забуду, что мы сражались сегодня вместе и о нашем перемирии забуду тоже.

Все вернулось на круги своя, Ла Сента показал неуемный гонор. Дженнардо выдохнул с трудом и отодвинулся от римлянина. Он должен был чувствовать облегчение, но сожаление сдавило грудь. Акилле выпрямился на одеялах.

– Кто дал тебе право говорить о самом прекрасном, что только есть на земле… о наивысшем доверии и радости, какую только могут люди разделить меж собой… говорить, как о грязной возне свиней в хлеву? – кровь Христова, да бастарда сейчас надвое разорвет! В миновавшем сражении капитан не слышал в воплях врагов подобной ярости. – Любовь нужно принимать с благодарностью…

– Такая любовь проклята, – глухо отозвался Дженнардо. Ла Сента явно не в себе и тянет его самого в омут безумия. – И не тебе читать мне проповеди! Ты только что подставлял мне зад, будто…

– Обозная шлюха? Так ты судишь? – Акилле, опираясь на вытянутые руки, встал на колени, придвинулся ближе. Широко распахнутые глаза недобро блестели. Порочный ангел обернулся карающей десницей. Тоже мне, архангел Михаил нашелся! Только трубы не хватает! – Это ты проклят, Дженнардо Форса! Проклят своей тупостью и себялюбием. Я никому не позволю больше… никогда, никому!..

– Да что ты понимаешь, щенок? – врезать бы наглой твари по морде! Даже поединок насмерть в разгар кампании сейчас не пугал. – О каком доверии и радости ты толкуешь, если над распутниками висит топор возмездия? Смертный грех стоит меж нами – протяни руку, и ты его коснешься.

– Стоит, висит, – издевательски передразнил Акилле, – может, еще прыгает иль летает? Признаться, прежде я слыхал подобные речи в лучшем исполнении. Даже деревенский осел способен цитировать писание, но где твои собственные мысли? Неужто лицемерие попов тебе дороже? Нет никакого греха и воздаяния, есть только мы сами! Знаешь, как говорит Адриан Второй? «Посторонись, отче, ибо я папа!» Никакой власти я не признаю над собой, слышишь? И мне плевать…

– На костер тебе тоже будет наплевать?

Чего еще ждать от Реджио, как не богохульства? Слова Акилле терзали, точно попавшая в рану кислота. Будто с тебя заживо сдирают кожу, и ты стоишь в Судный день голым и беззащитным. Щенок воображает, что подобное не приходило в голову тому, кого он сейчас обличает так страстно? Стоит вообразить себя равным богу, присвоить себе божественное право выбирать судьбу, и останешься один на один с собственными бесами. И они тебя разорвут, как разорвали Сантоса.

Акилле расхохотался звонко и громко, совершенно не заботясь о том, что их дикую перепалку кто-нибудь услышит:

– Если меня сожгут за то, что я любил и наслаждался жизнью, то да! Никому больше я не позволю меня унизить. Запомни это, Форса, и убери свои копыта с моей одежды! – бастард выдернул тряпку из-под Дженнардо, встал, перекинул измятые штаны через плечо и выбрался наружу. Короткая рубаха не скрывала наготы, но шалый римлянин точно красовался перед луной и всей крепостью заодно. Небрежно кивнув Дженнардо, он направился к воротам, и четкий, упругий шаг смял даже тень похоти.

Паяц карнавальный! Шлюхино отродье, тьфу!.. Очень хотелось запустить вслед Акилле чем-нибудь потяжелее, шахматной доской, например. А еще лучше – догнать и выпороть по голому заду, как лупцуют нерадивых солдат. Ла Сента нес полную чушь, видно, нахватался дури в своем Болонском университете или от французов, что носятся с дьявольскими ересями, как крестьяне с майским шестом. Должно быть, бастард уверен, будто он один обрел великое откровение и до него никто не задумывался об изначальной свободе воли. Наверняка, позволь он римлянину рассуждать дальше, тот заговорил бы, как катары или как их там… вальденсы?.. «Господь наделил человека разумом, чтобы тот выбирал грешить ему иль оставаться праведником, принять Ад иль Рай, бездну иль спасение. Никто да не встанет меж смертным и решением его!» Какой ересиарх говорил подобное? Неважно! Все они долдонят одно и то же! Юнец глуп и самонадеян, рано или поздно поймет и раскается… или погибнет. Отчего его слова так уязвляют? Дженнардо с досадой ударил кулаком по хлипкому шесту, и навес зашатался. Не хватает еще выпутываться из рухнувших на голову старых тряпок, то-то Акилле посмеется! Ты просто завидуешь, имей храбрость признать. Для Ла Сенты не существует запретов и мучительных сожалений просто потому, что он никогда не бежал сквозь слепящий дым, готовый прыгнуть в огонь. В огонь, на котором сгорала сама жизнь.