– Форса, быть может, вы подниметесь наверх? – голос бастарда точно резал темень ножом, столько в нем было раздражения. – Явились разведчики. Вам стоит их послушать.

Дженнардо поднялся со вздохом, одернул рубаху. Хотелось погладить себя ладонью – там, где касался Акилле. В одном нахал прав: они загубили отличную ночь, а ведь она может стать последней.

В караульной пристройке, где рассыпающиеся своды поддерживали шесть источенных временем деревянных столбов, сильно пахло жареным мясом. Заглянув в очаг, капитан еще раз убедился в ловкости гасконцев – на вертеле подрумянивался довольно упитанный барашек. Разведчики – с ног до головы перемазанные влажной землей – сгрудились вокруг Ла Сенты, а рядом, на большом шатающемся столе, один из рубак строгал ножом лук и какие-то коренья. Поймав взгляд Дженнардо, повар широко ухмыльнулся:

– Часа через два готово будет, синьор капитан.

Пожалуй, лучше не уточнять, где сорви-головы взяли своего барана! Остается лишь надеется, что они никого не прикончили при, хм, изъятии живности.

– Боюсь, нам придется остаться без угощенья, – Акилле уже натягивал камзол, а ординарец держал наготове сапоги и плащ. Хорошо, что римлянин решил одеться. В холщевых штанах и рубахе он слишком походил на пастушка, которого можно повалить на сено. Дженнардо повторил про себя короткую молитву, прося оставить злость и досаду в уходящей ночи. Но, глядя на нимало не смущенного Ла Сенту, которому перепалка только придала задора, капитан весьма сомневался в своей способности забыть. – Бальтассаре, повтори-ка все для синьора Форсы.

– Сдается мне, синьоры, что придется нам уносить ноги еще до рассвета, – сержант степенно пригладил усы, – Красный Бык покинул Урбино – иль, может, никогда там и не был – и начал переправу через Лацци с отрядом Толстого Барона. Мои ребята клянутся, будто видели самого Быка – этот его окаянный цесарский шлем! – и сила с ним немалая…

– Они не смогли точно подсчитать, сколько у Быка солдат, – прыгая на одной ноге, вставил Акилле; нацепив сапог, он выпрямился и добавил: – но, думаю, нам лучше бросить крепость, иначе они отрежут нас от Лацци, и мы потеряем там своих людей, Форса.

Дженнардо присел на край стола и вытянул луковое «колечко» из уже нарезанной кучки. Этого он и боялся, когда ехал к крепости, подозревая Ла Сенту в измене. Они недаром разделили своих солдат, поставив против Толстого Барона почти три тысячи человек – излучина Лацци должна быть надежно прикрыта. Бунт гасконцев вынудил Дженнардо дробить силы, и теперь, если не выручить своих, французский наемник по прозвищу Толстый Барон снесет их, как кур с насеста. Дженнардо не слишком верил в то, что разведчики действительно видели Быка, но его присутствие меняет дело лишь в худшую сторону. Первоначальный план кампании летел к дьяволу на всех парусах. Что ж, если связался с Реджио, будь готов проснуться по уши в дерьме.

– Чего вы молчите? – нетерпеливо бросил Ла Сента. В тусклом свете ламп лицо его светилось, будто омытое весенним искрящимся дождем. Не верится, что этот красавчик каких-то десять минут назад лежал перед ним со спущенными штанами.

– Ну, по справедливости, вы должны остаться здесь и сберечь для нас крепость. Не будь дурацких выкрутасов ваших гасконских разбойников, я бы сейчас стоял у Лацци, – равнодушно откликнулся Дженнардо, еще усердней захрустев луковицей. – Жаль бросать кулеврины, ведь быстро мы их не вытащим. Вот только вы не согласитесь на подобную жертву, не правда ли?

Под удивленными взглядами солдат Акилле ухватил его за локоть и потянул со стола. Подтолкнул к выходу, и, едва тревожный свежий ветерок перебил запах жаркого, зашептал со злостью:

– А почему бы и нет? Моя вина тут ни при чем, но, если это принесет нам победу, я останусь в крепости, и «красно-желтые» ногой сюда не ступят!

Близко-близко Дженнардо увидел смоляной завиток на скуле, и сам испугался силы желания тронуть его губами. Отвел глаза, вслушиваясь в горячую скороговорку.

– Просто я полагал невыгодным удерживать крепость в таких условиях. Мы можем сжечь здесь все, что горит, включая пушки, и тогда Бык возьмет пустую скорлупу. Что он станет с ней делать? Тем паче: у нас в руках Мигель, и на первом привале мы его допросим…

– На первый взгляд, вы правы, но Великий Капитан де Кордоба называл то, во что мы вляпались, «кроличьей войной». Никто уже не сможет расправиться с противником одним хорошим ударом, а для кроликов важнее всего…

– Нора! – Акилле засмеялся. – Как можно больше нор, в коих можно прятаться. Я признаю, у вас больше опыта. Крепость останется нашей, нечего тут больше обсуждать. Пора готовить оборону.

– Вам придется сидеть здесь в осаде, и, если не вмешается провидение, едва ль я смогу помочь вам.

Решение римлянина говорит либо о большой храбрости, либо о хорошо продуманном предательстве. Зато после не останется сомнений. Черт возьми, мальчишка рискует отчаянно! И пусть Дженнардо Форса на своем коротком веку видал любые фортели, он не хотел, чтобы проверкой искренности бастарда стала его смерть.

– Надеюсь, ваше зверье не взбунтуется вновь, когда вы велите им бросить барашка и взяться за работу.

– Эээ… пусть лучше они его съедят вначале, – Акилле сердито фыркнул, и остатки обиды сгинули без следа. Римлянин способен превратить его в кипящий котел за секунду, но сейчас… просто Ла Сента слишком горяч и упрям, и, видно, то, что случилось в его семье, ничему его не научило. Вот только у него может не хватить времени научиться осторожности и смирению. Дженнардо положил ладонь на локоть бастарда и слегка погладил плотную ткань.

– Мигеля я оставлю вам. Постарайтесь не прикончить «кабанчика», возможно, мы его обменяем, – он ждал отпора, но Акилле хмыкнул и ответил весело:

– Не учите меня обращаться с пленными. Ты намеренно наелся лука, Рино? Ненавижу этот запах, а не то расцеловал бы тебя на прощанье!

****

Дождевые капли уже не барабанили по крыше, а лишь шлепались на облупленные доски с глухим, чмокающим звуком. Не годится прикрывать Богоматерь от ненастья деревом, но, видно, приход этот слишком беден. С лица и убора Пречистой Девы от частых дождей и солнца слезла вся краска, а доски разбухли, и первые капли уже стекали по когда-то позолоченному венцу. Рядом с ободранной Марией благоденствовала Святая Лючия – кто-то позаботился прикрыть ее куском железа, и Дженнардо подивился такой несправедливости. Русые косы святой сохранили цвет, и даже выпученные глаза на блюде сияли синевой. Дженнардо всегда терпеть не мог житие Лючии Сиракузской – подумаешь, так вцепилась в свою невинность, что предпочла остаться без глаз и без грудей. Что может быть глупее? Все мы цепляемся за то, что кажется дороже вечного спасения, но проходит время, и великая ценность обращается в прах под ногами. Сожалела ли Лючия о пожелавшем ее патриции, когда стонала в публичном доме под легионерами? Гораздо проще согласиться принадлежать одному мужчине и нежиться в шелках, чем закончить земной путь изуродованной и обесчещенной. Но после смерти Лючию взяли на небеса. Стало ли это для нее утешением? Пожалеет ли кардинал ди Марко в великолепии римских дворцов о потраченной на интриги молодости, или власть заставит его забыть о жертве? Раскается ли Акилле Ла Сента в своей ненависти к брату, если ему преподнесут голову Родриго на блюде – так, как деревянная Лючия несет свои вырванные глаза? Холодная капля хлюпнула на шею, и Дженнардо чертыхнулся. Он забрался под хлипкий портик, чтобы без помех прочесть письма, а теперь ударился в философствования, подобно какому-нибудь монаху. Но как быть, если оба союзника требовали одного, а враг совсем иного? Ничего, он велит дать местному священнику пару-тройку флоринов, и пусть тот обновит крышу над Марией, ну, и Лючией заодно.