— Ну, почему…

— Молчите, слушайте… Нет, не слушайте, я дура… Да, я дура набитая… Чего мне еще надо? Найт — чудо, прелесть… Может быть, я даже люблю его… Нет, я совсем запуталась… Кажется, я все-таки не люблю его… Словом, я хочу с ним расстаться, но не могу. Или лучше сказать так — я могу с ним расстаться, но не хочу… Вы поняли меня?

— Эйприл…

— Нет, не говорите ничего. Я сейчас поясню окончательно… Значит, так — в самом деле мне с Найтом очень хорошо, но я… я… Я не знаю, что мне делать, Джон! Джон, помогите мне! — вдруг снова заплакала она.

На этот раз Джон не стал утешать ее. Он сидел, опустив голову, и смотрел в пол. Одно он понял точно — Эйприл обратилась за помощью к нему. Он не знал, почему именно к нему, к человеку, которого она видела второй раз в жизни. Он не знал, в чем же должна состоять эта помощь. Ему было просто очень тяжело. Ясно было, что Джону придется предпринимать какие-то шаги, направленные против Найта. А этого человека Джон боготворил. И хотя Найт никогда не делился с Джоном, было абсолютно понятно — он любит Эйприл, он не может без нее жить. Настолько любит, что даже сам страшится своей любви, потому и надевает постоянно маску этакого легкого ловеласа, потому что, сними он ее хоть на миг, открылась бы чистая, беззащитная, трепетная и легкоранимая душа. И вот теперь Джону надо было ранить ее, а может быть, даже убить. Нет, он не мог этого сделать.

И он должен был сделать это.

— Эйприл, — сказал Джон, — я боюсь, вы и сами не до конца разобрались в себе. Вы предлагаете мне поговорить с Найтом. Вы предлагаете мне сказать ему — уйди от любимой, оставь ее…

— Да! Да!

— Я сделаю это. И я потеряю своего первого и самого лучшего друга. Нет, я не жалуюсь. Хотя, согласитесь, это очень тяжело. Просто я хочу вам показать, чего будет стоить этот разрыв. Но больше всего меня путает не это. Не получится ли так, что потом вам захочется все вернуть? Не получится ли так, что вернуть уже будет невозможно? Не получится ли так, что вам удастся вернуть Найта, но мне это не удастся уже никогда.

Эйприл перестала плакать. Она смотрела в окно, на забрезживший рассвет, на голые ветки деревьев, на серые мокрые дома. Она молчала.

— У вас есть другой… Словом, вы любите кого-то?

Эйприл молча кивнула.

— Тогда понятно.

— Нет, вам ничего не понятно, Джон. Я люблю. Или мне кажется, что я люблю. Точно так же, как мне кажется, что Найта я не люблю. Знаете, почему я заговорила об этом с вами? Вы не спросили меня, хотя этот вопрос мучает вас все время. Правда?

— Да, — ответил Джон еле слышно.

— Потому что вы — ребенок. Потому что все ваши здравые рассуждения были для меня неожиданностью. Я думала, вы не станете думать, вы почувствуете и поверите. Наверное, я не права. Забудем этот разговор. Вы уже не ребенок.

Эйприл достала из бара бутылку виски и налила Джону в толстый стакан.

Джон выпил залпом. Встал. И вышел из кабинета.

Эйприл не остановила его. Джон не чувствовал ее взгляда в спину. Он чувствовал за собой пустоту и равнодушие… Наверное, Эйприл снова уставилась в окно.

Домой Джон добрался, когда солнце уже светило вовсю. Утро вдруг развеяло тучи. Тротуары и стены домов быстро высыхали под яркими солнечными лучами. Мир стал радостнее, понятнее, добрее. И на душе у Джона тоже посветлело. Очевидно, разум его устал от неимоверного напряжения и теперь легко перепрыгивал от одной несложной мысли к другой. Джон просто наблюдал, просто улыбался и просто напевал какой-то легонький мотивчик. Джон просто был счастлив…

Губернатор вышел навстречу Скарлетт, радушно улыбаясь и разведя руки, словно собирался обнять старую знакомую.

— Я рад! Как я рад! — восклицал он, однако обнимать Скарлетт не стал, а просто с сердечной улыбкой пожал ей руки. — Проходите, дорогая, проходите, присаживайтесь. Кофе, чай, оранжад?

— Мистер Лоу, я бы выпила оранжад. Вся Джорджия знает, какой прекрасный оранжад в губернаторском доме, — дипломатично улыбалась Скарлетт.

— А! Вы еще не забыли! Чудесно. Чудесно. Ну, так. Я, пожалуй, тоже выпью, но кофе.

Он отдал распоряжение и сел в свое кресло за большим резным столом с флажком штата, торчащим из бронзовой массивной чернильницы. Этот флажок заслонял от Скарлетт его лицо. Она попыталась передвинуться, но из-за этого неудобно стало сидеть. Тогда она протянула руку, чтобы сдвинуть чернильницу немного в сторону.

— О! Это бесполезно, — заметил ее движение губернатор. — Чернильница родилась вместе со столом. Это его неотъемлемая часть, как рука или нога у человека.

Губернатор был говорлив и весел.

Пришлось так и беседовать, видя только часть его широкого улыбающегося лица.

— А я обижен на вас, дорогая. Забились в свое уютное гнездышко и не радуете нас своими визитами. Мэри постоянно спрашивает о вас.

— Да, я в последнее время что-то перестала путешествовать. Возраст, знаете ли…

— О! Дама говорит о возрасте! Вы напрашиваетесь на комплимент, дорогая! Что же тогда говорить мне, старику? Нет-нет, и слышать ничего не хочу! Я вижу, что выглядите вы прекрасно. А вот и оранжад. Угощайтесь. Вам со льдом?

— Нет, спасибо, ваш оранжад надо пить чистым…

— Правильно. Это очень верно.

Следующие полминуты оба пили свои напитки и только причмокивали от удовольствия.

— Нет, есть вещи, которые не меняются в этом мире, — сказала Скарлетт, отпив почти половину стакана.

— Как верно замечено, — заулыбался Лоу. — Вы тоже чувствуете приближение дикого века?

— Всем своим существом.

— Именно! Именно! Всем своим существом. И это здесь, в нашей провинции. А представляете, каково в столицах? Кстати, я слышал, Джон Батлер теперь живет в Нью-Йорке. Это правда?

— Да, сэр.

— Вот для него двадцатый век будет в самую пору. А для меня уже широковат, — рассмеялся губернатор. — Это век для молодых…

— Верно, сэр, — мягко вставила Скарлетт. — Этот век будет очень подвижным…

— А-ха-ха-ха! — захохотал Лоу. — Именно! Именно! Подвижным! Как неразумное дитя! Да, дорогая, вы так точно подметили.

— Это не так уж трудно, сэр. Но я хотела бы…

— И как он там устроился? Учится? Работает? Чем занимается? — с неподдельным интересом спросил губернатор.

— Он работает в газете. Репортером. Пока только начинает, но уже сам написал три небольших заметки…

— О! Репортером? Потрясающе! Воплощает в жизнь статью Конституции о свободе слова?

— Да, сэр, — улыбнулась и Скарлетт. — Кстати…

— А что за газета? Впрочем, я читаю только нашу. Очень, знаете, правильные бывают статьи. Вы читаете газеты?

— Разумеется, сэр.

— Может быть, у вас даже есть телефон?

— И телефон у меня тоже есть.

— Только не говорите мне, что вы купили автомобиль! — шутливо испугался Лоу.

— Собираюсь купить, — виновато улыбнулась Скарлетт. — Говорят, это очень удобно.

— Ну вот, и вы тоже стремитесь в двадцатый век! Никто не может устоять. Впрочем, я тоже грешен. Думаю заменить свой экипаж на эту керосинку.

— Это чудесно, сэр. Но я хотела бы поговорить с вами…

— Секундочку! — Лоу приложил палец к губам, требуя тишины, прислушался, потом достал из кармана часы. — Ну так и есть! Опять звонят! Ведь я же запретил колокольный звон с пожарной каланчи! В городе шесть великолепных часов из Франции. Они точно отбивают время. Нет, пожарным вздумалось звонить когда попало. Сейчас семь минут десятого! Что это такое?

Лоу нажал кнопку электрического звонка и тут же виновато улыбнулся: мол, видите, тоже прогресс.

— Смит! — сказал он вошедшему секретарю. — Вы слышите? Они опять звонят!

— Да, сэр.

— А почему? Вы передали мое распоряжение?

— Еще неделю назад, сэр.

— Так в чем дело?

— Вы просто запамятовали, сэр. Сегодня у пожарных праздник. Юбилей противопожарной службы города.

— Черт возьми, Смит, почему вы не напомнили мне?