Сама вспомнила, как и у меня от первого ощущения, восприятия своего естества закружилась моя голова, но рука уже стала смелее выворачивать, отгибать края, потом уже следом вторая рука стала ей помогать…

— Потом, — говорит она, — осторожно пальчиками ухватила за нежную ткань потянула удивляясь тому, что во мне есть такое, и при этом оно такое нежное, теплое и родное, а следом тяжесть, волнение, радость безмерная от того, что я осознала себя как женщина…

И у меня, вспомнила я, как пальцы тряслись, так мне хотелось еще чего-то такого неведомого и волнительного, что во мне проявлялось впервые, а еще от того, что в голову ударяли слова, о том, что вот я уже становлюсь женщиной…

Потом Мари долго молчит, молчу и я, наконец, она мне.

— Тебе не интересно? Я гадость тебе рассказала?

— Ну что ты! Что? Ты говорила, а я вспоминала себя, как я…

— И ты? У тебя тоже перышко первым было?

— Тоже. А может это одно и то же, у тебя как у меня, и что же?

— Да. — Говорит она глухо. — Как странно, почему я, почему ты?

— Нет Мари! Сначала этот путь прошла я, а потом уже ты! А еще я тебя прошу извинить меня, что-то я стала так уставать, спать надо Мари, мне надо спать! О боже, а где же моя кровать? Ты Мари извини, но я так хочу спать, страшно хочу, устала, просто нет сил. Ничего не надо, иди. Все пусть так и остается тут.

Мари встала, как-то неловко помялась, а потом мне.

— Я пошла, позволь на ночь поцеловать тебя?

— Нет Мари, иди. Иди я сказала, дитя! Спокойной ночи, пока.

Потом узнала, что Пьер ей так и не позвонил.

Потом мне приснился сон, я в детстве, как и она баловалась перышком между ног. И все так отчетливо так страстно что мне так захотелось этого и я…Проснулась от сладкого сновидения и желания. Полежала, поворочалась, встала, решила к ней зайти.

— Ну что ты не спишь, красавица? О чем думаешь?

— О тебе.

— Обо мне? Зачем тебе обо мне, лучше подумай о Пьере.

А она подвигается полулежа и рукой похлопывает на постели рядом с собой, мол, садись.

Я смотрю на нее, на такую милую девочку и уже вижу в ее глазах то, чего мне не хотелось бы увидеть потом в глазах своей дочери в таком возрасте.

Она не мигая пристально и напряженно смотрит, не отводя глаз. Да знаю я, девочка, эти взгляды, знаю! А вот знаешь ли ты, испытала ли ты их на себе?

— Ну что ты на меня так смотришь, девочка? Что ты задумала? Я же ведь тебя старше и потом я же замужем. И тебе…

— Садись. — Села с краю. Полы халатика разошлись и я, отчего-то стесняясь, решила ими прикрыть оголенные колени свои, потянула, стараясь запахнуть глубже, надежнее. Про себя подумала. Того что она ждет от меня — не надо… Совсем не надо…

— Ложись. — Она отодвигается и тянет меня за ту самую распахнутую половинку махрового халата, еще больше обнажая ноги.

— Мари, девочка моя…

— Тсс!!! Не говори, молчи, ложись — И, поворачиваясь ко мне, протянула маленький и нежный пальчик, приложила к моим губам.

— Ничего не говори, просто ляг со мной и полежи. Прошу тебя…

— Зачем же ты одеяло откидываешь Мария?

— Ничего не говори. Вот так, я тебя укрою. — Говорит, нежно накрывая, а сама мне в глаза заглядывает, но только на миг, потому что понимает, что этим взглядом себя с головой выдает.

И мы с ней замерли, лежим. Она такая легкая и воздушная, тельце ее совсем еще как у девочки, и я чувствую, как она упирается в мое тело своими косточками.

А потом руку медленно потянула к моему лицу. Коснулась, телом своим изогнувшись, перевалилась ко мне ближе, лицом к лицу, только ее личико ниже моего и она горячими выдохами меня обдает жаром где-то в районе груди. Пальчики осторожно и нежно прижались, слегка и возбуждающе касаясь только самыми кончиками нежных подушечек, потянулись, невообразимо приятно, оставляя после себя след легкой и обворожительно нежной щекотки.

— Я, — начинает она, — сразу влюбилась в тебя. — Не перебивай, прошу.

И когда увидела впервые у дома, и когда ты сказала, что берешь меня с собой, то я сразу же поняла, что ты не просто, а ты для меня многое будешь значить. Потом этот очаровательный разговор в бистро, и все, все складывалось хорошо. И то, что ты тоже, как и я, в той же области, и что также интересуешься всеми фасонами, и еще я увидела масштаб, уверенность в тебе, особенно у кутюрье.

Я сегодня почти не спала, все ждала утра и мечтала тебя скорее увидеть. И маман, она сразу же почувствовала во мне перемены. Она так на меня посмотрела с сожалением, особенно когда папа ей рассказывал что и как, и какая ты. Маман только спросила о том, что ты действительная такая красивая? И что эта твоя коса она настоящая. И я, перебивая папа, ей да, да…! Она на меня так посмотрела! Потом, когда я одевалась, она зашла и встала в дверях. Она просто стояла и молча смотрела, как я все никак не могла выбрать наряд, как старательно расчесывала волосы.

— Девочка моя… — Не надо маман, — говорю ей, — даже не начинай.

Она вздохнула тяжело. Не понравилось все это ей! Понимаешь, ее ведь не проведешь! Она почувствовала, поняла, а потом…

— Одна беда от русских! Всегда как они оказываются рядом, то всегда следом революции, убийства и потом, этот их Ленин, Сталин, и как его там, с божьей отметиной на голове, Горби! Ничего от них хорошего не жди, одна беда. Дочка, ты слышишь, что я тебе говорю? И потом, вруны они. Ведь как же мы их ждали, надеялись на поддержку России, помощи в войне против НАТО, а как ждали ее военную помощь в Белграде, по всей Сербии? И где же они? Все они вруны и воры. И потом, эти их русские бизнесмены? Что они вытворяют повсюду, да еще их девки? Тьфу, видеть такое противно!

Оставь ее, всеми святыми и Марией святой, в честь твоего имени, прошу тебя, оставь, брось все! Не ходи, не бросай меня, папа, Пьера! Уходи от нее, она дьявол в обличии девы!

Я уже набрала воздух, чтобы спросить, но она пальчиком прижала мои губы и…

— Тихо, тихо, я знаю, знаю, не говори, помолчи…

— Потом я просто не сообразила, когда переводила, как ты все стремительно изменила у кутюрье! Сначала даже подумала что ты с ней, с этой Халидой, которую я готова была в ту минуту даже убить? А потом чуть не лишилась голоса, когда ты ее сначала в коленку ее грязную, а потом на нее и… Ты знаешь? Если бы рядом лежал нож, нет ножницы, то я бы ей в спину, со всего размаха…

Она подняла лицо и такими горящими глазами на меня смотрит, прямо в глаза, и я вижу, какое в них страдание и смятение. Она так, не отрывая глаз мне тихо…

— Маман права… Ты дьявол, искуситель… Ой Мама!

И сначала зарылась лицом ко мне на груди, а потом, вместе с ее горячим дыханием я почувствовала, как она плачет…

Тело ее слегка подрагивает, и на груди горячо, а я, прижимая ее головку, глажу ей волосики на голове, которые, как у всех парижанок, так удивительно чисты и такие пахучие. Глажу и временами, когда она смолкает затихая, целую ее туда, в эту такую милую и ставшую такой близкой, но не родной мне, головку молодой и влюбленной в меня парижанки.

Потом тихим голосом я начинаю отваживать ее от себя, стараясь не обидеть, и рассказываю ей о себе стараясь выпятить свои недостатки, отвратительные поступки и характер.

И пока говорю, словно возвращаюсь в свое детство обездоленное, полуголодное, в котором я вечно заброшенная пьющей матерью, которая не удосуживалась днями хотя бы спросить меня о том, ела ли я, где была и что делала. Потом ей честно и откровенно все, как я стала подглядывать за ней и о той, ее женской безответственности передо мной, девочкой и своей дочерью. А ведь она даже не думала что я девочка и уже могла, и видела, как она с ними, и как они, передавая ее друг дружке, прямо можно сказать на моих глазах. Какой я могла вырасти? Прилежной, аккуратной или…

Рассказала ей, как впервые мне понравилось, и что почувствовала с девочкой в банде, куда попала по своей же глупости. А потом, какой я стала коварной, как интриговала, сражаясь за свое первенство в школе, унижая и обманывая других девочек.