В груди щемит, но скорее всего потому что с Нью-Йорка я ни капли в рот не брал. И до Нью-Йорка тоже. Несколько месяцев. Лет. Я намеренно завязал с алкоголем с той самой ночи, что все уничтожила. Я не хотел становиться Гленом, отцом Авроры.

— К работе. — Я поднимаю ее ботинок и подкидываю ей. Она ловит, недоуменно подняв брови.

— Мал, уже полночь.

— Она умеет определять время, ты умеешь определять обстановку. — Смотря на пижона, я с восторгом поднимаю большие пальцы вверх.

— Я серьезно, — мрачнеет Аврора.

— Вдохновение накрывает меня в странное время суток, — я пожимаю плечами.

— Не могло бы оно накрыть тебя в более приличное время? Например, завтра утром? — с порозовевшими щеками осведомляется она.

Как я и думал, Аврора обувается. Истинные художники попросту не могут пожертвовать искусством. Даже — и особенно — когда им больно.

Явно незнакомый со всем спектром человеческих эмоций, хахаль-пижон смотрит на нас. Он словно впервые выступил свидетелем брани. Он немного выше меня ростом и очень похож на Брэда Питта времен девяностых с этим взглядом, говорящим: «Это твоя жизнь, и она закончится в любую минуту». Но его отличие от Тайлера Дердена в том, что даже при помощи увеличительного стекла я не смогу найти в нем ни капли мужественности. В балетной пачке и то феромонов больше.

Разочаровавшись в конкуренте, я поворачиваюсь к Авроре и щелкаю пальцами.

— В этой жизни, пожалуйста. И захвати куртку. Я пишу на улице, а ты, как известно, холоднее айсберга, уничтожившего Титаник.

Аврора недовольно топает к двери.

— Не айсберг вини. Вини ирландцев, которые построили корабль… — бурчит она.

— Черт, все с ним было нормально, когда он прибыл в Саутгемптон. За брак мы не виноваты.

Я еле сдерживаю улыбку. По секрету признаюсь: Аврора не жуткая зануда.

— К тому же, что ты такое? Вроде в последний раз мы установили, что твой отец не был викингом.

Она открывает рот, несомненно готовая нанести мне словесную оплеуху, как вдруг вмешивается ее недоумок.

— Любимая? — окликает ее пижон.

Меня буквально корежит от этого прозвища. Любимая. Он так небрежно кидает это слово, что дико хочется пихнуть его голову в полное ведро хлорки.

Аврора поворачивается.

Он протягивает ей камеру с тумбы.

— Наверное, захочешь взять с собой, — подмигивает он.

Ее румянец становится гуще, насколько это возможно. Сгорая от стыда и трепеща, она вырывает камеру из его руки.

— Спасибо.

— О, и ты уронила салфетку из паба, которую так упорно уговаривала забрать. — Он наклоняется, подняв салфетку из «Кабаньей головы», и подает ей.

Знаете, я реагирую. Конечно, реагирую — импульсивной красноречивой мыслью «Брось своего парня сию же минуту, потому что мне скучно».

В конце-то концов, я живой человек, хотя в последнее время таковым себя не чувствую.

Но не подаю вида, даже когда она берет салфетку, комкает ее в кулаке и выбрасывает в ведро под тумбой.

— Очень странно забирать такое из паба. — Я постукиваю пальцем по нижней губе, ой как заинтересовавшись таким поворотом событий. — Ты подцепила грипп в самолете? В ванной в шкафчике есть салфетки и жаропонижающее.

— Нет-нет, — смеется пижонистый хахаль, очень довольный резкой сменой моего настроения, и закладывает свою подружку: — Рори что-то вроде эксперта по салфеткам. Она собирает салфетки везде, где мы бываем. На самом деле порядком глупая привычка.

— Порядком, — передразниваю его аристократичный акцент.

До сих пор поверить не могу, что она трахается с парнем, считающим коллекционирование сентиментальных вещей глупой привычкой. Что она не рассказала ему о нашей сделке. Хотя нет, в это как раз поверить могу. Она всегда была лживой штучкой.

— Не потрудишься уточнить насчет ее одержимости салфетками?

Аврора хватает меня за запястье и тянет к двери.

— Хватит валять дурака. Давай закончим с работой.

— Уф, не помню, чтобы раньше она была такой бойкой. Чем ты ее кормишь? — Я стряхиваю ее руку и улыбаюсь Каллуму.

Тот смеется. Он думает, мы друзья. Боже ты мой, у этого парня ни одной извилины в голове.

В коридоре я решаю совершить сраную неловкость. Я поскальзываюсь и пригвождаю Аврору к стене. Она отпихивает меня, но ее толчок неощутим. Наши тела тесно-тесно прижаты друг к другу, в воздухе чувствуется страсть, феромоны и прошлое, которое принцесса Аврора не в силах стереть, сколько бы лягушек она ни перецеловала.

Я прижимаюсь грудью к ее плечу и шепчу на ухо:

— Попалась.

***

Выйдя из дома, я усаживаюсь на траву, положив перед собой раскрытый блокнот, и притворяюсь, что пишу. Вероятность стать слепой итальянской монашкой выше вероятности, что сегодня я сочиню хоть слово. Но если Рори займется под крышей этого дома сексом, то только со мной. Или не займется совсем.

И, боюсь, никаких компромиссов.

— Темно. — Накинув кожаную куртку, Аврора трет руки, рыская взглядом по дворику.

— Ты сегодня на высоте в своих расследованиях. Не задумывалась вступить в ЦРУ? Нельзя терять такие ценные кадры с пытливым умом. — Не глядя на нее, засовываю за ухо ручку и хмуро смотрю на пустую страницу.

Я хоть член с бабочкой могу нарисовать в блокноте. Стоит кромешная тьма, и никто из нас не заметит.

— Suí síos le do thoil.

«Садись» на гэльском языке.

Она не обращает внимания на мой портящий все веселье комментарий.

— Извини, я не разговариваю на мертвых языках. Подожди, пожалуйста.

Аврора бросается в дом и возвращается с пластиковым пакетом. Она вытаскивает два фонарика, кучу свечей и коробку спичек. Я невозмутимо наблюдаю за тем, как выпадают из ее хрупких ручек свечи. Аврора смущается и суетливо пытается их собрать.

— Собираешься вызвать свою давно утраченную душу на спиритический сеанс? — громко спрашиваю я.

Она напряженно хихикает.

— Просто вспомнила, какой темной была ночь в твоем дворе, когда… — Включает фонарики, поставив один за мной, а другой — напротив, а потом качает головой.

Когда я невольно лишил тебя девственности, потому что твой бывший не удосужился закончить свою работу, а взамен подарил тебе кучу оргазмов. Да.

— В общем, я притащу сюда что-нибудь из мебели, чтобы зажечь свечи. Без света мне не удастся сделать приличную фотографию.

— Ура, капитан Очевидность. — Я внимательно разглядываю ее лицо, ища крупицы эмоций.

Аврора молчит в ответ. Когда она снова заходит в дом, я бреду за ней. Конечно, я веду себя как козел — и, по моему скромному мнению, мои попытки не остаются незамеченными, — но я не могу смотреть, как она посреди ночи будет таскать тяжелую мебель.

Я несу кофейный столик, на который она указала, и ставлю его во дворе. Она выстраивает вокруг него свечи и зажигает их. Я возвращаюсь на прежнее место между фонарями, вытаскиваю из-за уха ручку. Насупившись, смотрю в блокнот. Краем глаза вижу, как Аврора устанавливает фокус камеры.

Она приседает на одной ноге и делает снимок. Я стискиваю зубы, вспоминая, что она сделала с предыдущими моими фотографиями. Вспоминаю ее жестокие признания. Ее красивое ледяное сердце.

А теперь вдруг она коллекционирует салфетки и спрашивает, не привезти ли мне что из магазина, и интересуется, как поживают мама и отец Доэрти. Что-то не вяжется.

— Салфетки, — задумчиво говорю я, поднимая голову. Одно слово, в которое втиснуты пять тонн воспоминаний.

— Разве не ты установил правило «никаких разговоров»? — Аврора невинно хлопает ресницами и делает очередное фото.

Она встает и меняет местами фонари, теперь они светят мне прямо в лицо. Я даже не морщусь. Меня и так выматывает сидеть тут, в саду, с блокнотом.

— Это заявление, а не предложение мировой.

— В таком случае, я не принимаю это заявление и топчу твое «не предложение мировой», — со злостью отвечает она.

Я получаю извращенное удовольствие, зная, что задел за живое. Ненависть — самое похожее на любовь чувство, которое только можно выжать из недостижимого.

Мне тоже удалось ее расстроить!

Я поднимаю глаза, и наши взгляды встречаются — как встретились много лет назад на Друри-стрит. Даже тогда я без тени сомнений знал, что этой девушке суждено изменить мою жизнь. Тогда я не ведал, что она предпочтет пустить мою судьбу под откос и приведет к череде несчастий, затронувших всех, кто мне дорог.

— Рано или поздно, но нам придется играть по правилам. Твой пижон завтра уедет, — фыркаю я.

— У него есть имя. — Аврора опускает камеру и недовольно смотрит.

Кен. Как пить дать, Кен.

— Да плевал я. — Не сводя с нее взора, я вжимаю ручку в страницу, пока она не начинает рваться.

— Каллум. — Она кладет камеру. — Его зовут Каллум Брукс.

Я дергаю плечом.

— А я слышу «пижон».

И царапаю мысль в блокноте.

Хватит быть такой красивой и настоящей и перестань вести себя так, словно ты у себя дома.

Это возможно?

Может ли она любезно просветить меня, чем я думал, когда разрабатывал этот план? Чего собирался добиться, кроме как протащить ее по дороге несчастий, по которой и сам прошел не одну милю?

Рори делает еще несколько снимков. Я покусываю кончик ручки. Не понимаю, как авторы так делают — как они изливают слова на равнодушную пластмассовую клавиатуру. Все это бесчувственно и безлико. Я могу писать только на бумаге. Сдается, Рори могла бы стать автором. Сдается, она могла бы писать с помощью макбука, прародителя всей стильной технозаразы. Мне тошно только при мысли об этом.

Да и вообще, с каких пор я перестал называть ее Авророй и снова стал звать «Рори»?

— У тебя есть макбук? — вырывается у меня.

Она качает головой, но не смотрит на меня, как на психа. Я всегда обожал это в ней.

— А что?

— Забудь. Итак, салфетки, — повторяю я.

Она вздыхает.

— Пустяки.

— Пустяк так пустяк, в противном случае его бы не существовало.

— Кто-то собирает подставки под стакан, открытки, марки. Я собираю салфетки. Ничего особенного.

Молчание.

Я смотрю в блокнот. Потом на нее.

— Просто кажется, это дикость какая-то, ведь у меня сложилось впечатление, что ты меня ненавидишь.