- Император вас требует, - сказал камергер и повёл меня к Аугусто.

Его величество снял мантию и венец, смыл пудру с лица, взъерошил волосы и подрагивающими от возбуждения руками наливал себе вино. При виде его я вдруг вспомнил, как Этьен накануне разбил горлышко бутылки о край стола.

- Леон! - воскликнул он, увидев меня. - Друг мой! Ты был прав, ты опять был совершенно прав, чёрт тебя дери! - Он расхохотался, залпом осушил бокал и тут же налил другой. - На-ка, выпей! Сегодня великий день... то есть ночь... а впрочем, без разницы. Ну, пей!

Теперь было можно. Я не хотел пить накануне, потому что вино притупляет то, что его величество зовёт "боевым взором" - моё эфемерное, зыбкое, ненадёжное умение ощущать чувства и намерения других людей. Именно это спасло нас от окончательного разгрома во время Шимранской кампании. Именно это не раз приносило перевес в равной, казалось бы, битве. Именно это сделало меня лейтенантом личной гвардии императора.

Мне отрубят голову, если я расскажу об этом хоть одной живой душе.

И за это я выпил, не отрываясь, до дна. Я тоже чертовски устал и издёргался за эту ночь.

- Блеяли, как овцы, - удовлетворённо сказал Аугусто. - Как сущие бараны, Леон, ты бы их только слышал. Похоже, он и впрямь хочет мира. Или пытается меня убедить, будто хочет - тянет время, шельмец. Но это уже забота завтрашнего дня, да и не твоя забота... Ты своё дело сделал, блестяще, как всегда.

- Ваше величество преувеличивает. Никакая опасность вам на сей раз не грозила.

- Да, - кивнул император, улыбаясь. - И в этом всё дело.

Что ж... может, и так. Может, мои слова вернули ему уверенность и твёрдость, которой он на миг лишился. Может быть, посланники графа Агилойи почувствовали эту уверенность и твёрдость так же, как сам я, оказавшись в одной комнате с ними, ощутил их сомнения и угнетённость. То, что мы ощущаем в своём враге, зачастую значит для нашего выигрыша или поражения больше, чем то, чем он полон на самом деле.

- Словом, я опять твой должник, - добавил император, забирая у меня бокал. - Говори, чего хочешь.

- Ваше величество знает. Отпуск.

- Ах, отпуск... - улыбка императора померкла. - Да, как же, помню. Я говорил тебе, что лейтенант личной гвардии императора не может отлучаться в отпуск чаще, чем на месяц один раз в три года.

- Да, сир. Мне это известно.

Император потёр лоб - там, где оставалась ещё едва заметная вмятина от императорского венца. Это фамильный венец, а череп у Аугусто чуть крупнее, чем был у его отца, императора Вильема.

- И ты ведь просишься надолго, да?

- До весны. Моя жена к весне должна родить.

- Помню, помню, ты говорил... И что же, закатывает истерики? Знаю я этих суеверных дур - и откуда у них пошла эта блажь, что отец должен быть поблизости во время рождения ребёнка? Во времена моего отца...

- Она ничего не требует, сир, - сказал я. Я один из немногих, кому хватает дерзости перебивать императора; я знаю, сейчас он мне это простит. - Просто я люблю её. Правда люблю.

Аугусто слегка хмурится, похрустывая костяшками пальцев.

- Редкость в наши дни, - говорит он наконец. - Говорят, мой отец любил мою мать. Но кто сейчас разберёт, что правда, а что нет? Твоя жена - она ведь, кажется, Лиерте?

- Так точно, ваше величество.

- Ну что ж... До весны скорее всего всё равно не будет активных действий. Езжай. Но будь готов немедленно явиться на первый же мой зов. Немедленно, пусть бы гонец прискакал к тебе в тот самый час, когда у твоей жены начнутся схватки. Ты понял меня?

- Да, сир. Благодарю вас...

- Не благодари. Что бы я без тебя делал, ты, щенок? Видишь, я и сейчас тебя еле отпускаю, - он улыбался, говоря это, и протянул мне руку для поцелуя, разрешая идти. Я приложился к ней, не скрывая облегчения. Дело не в том даже, что я уже просто засыпал на ходу, а в том, что он наконец дал мне позволение, которого я окольными путями домогался у него уже третий месяц. Без особенной надежды, потому что с тех пор, как император - почти случайно - узнал о моём умении, он почти не отпускал меня от себя. В любое время дня и ночи меня могли вытащить хоть из постели, хоть из кабака, хоть из дежурного караула, и отправить делать то, чего я и делать-то толком не умею.

Радовало только одно: Аугусто никогда не расспрашивал, как именно это у меня выходит. Я не сумел бы объяснить, и он вряд ли остался бы доволен.

Облегчение отчасти сняло усталость. Я легко вскочил в седло и выехал из замка, ещё крепко спящего - императорский дворец ложится и просыпается поздно. Солнце едва встало, первые лучи золотили крыши ближних к замку кварталов. Мне было ехать недалеко, и коня я пустил шагом. Вчерашний дождь разрядил давящую атмосферу, пахло росой, дышалось свободно и легко. Завтра, решил я, пока мой конь, отдохнувший за ночь в императорской конюшне, весело цокал копытами по мостовой. Завтра же я выеду, и через неделю буду дома, в Блейлане, с моей Элишкой. Не выслать ли вперёд себя гонца, чтобы ждала?.. А хотя нет. Сделаю сюрприз - я ведь предупредил, что очень вряд ли сумею вырваться к ней. Я уже видел её глаза, зелёные, изумлённо распахнутые; видел, как она сперва смотрит на меня, придерживая руками подол, в который собирала сорванные у замковой стены ирисы, потом её руки разжимаются и ирисы падают наземь, и она бежит мне навстречу, а я кричу ей: "Стой, подожди, я сам!" - и, доскакав до неё, спешившись и поймав в объятия, браню за то, что она себя не бережёт, и глажу по округлившемся животу...

Я думал об этом, подставив лицо ветру, чувствуя, как он треплет мне волосы - и, Господи, как же я был тогда счастлив.

Счастье - опасное чувство; столь же опасное, как и гнев. От счастья, как и от гнева, глохнут и слепнут. Уже на подъезде к моему дому я уловил краем глаза тень, шевельнувшуюся возле ограды. Раннее время для посетителей, но не слишком ещё позднее для грабителей. Квартал Роз - довольно спокойное место, не столько из-за того, что его населяют аристократы, сколько из-за близости к замковой стене и, в связи с этим, регулярных патрулей. Но даже здесь случается всякое. Замечтавшись, доблестный лейтенант Сильване имел все шансы получить удар шпагой под ребро или пулю между лопаток - и он стал бы не первым ротозеем, убитым и ограбленным на пороге собственного дома. В этом беда моего "боевого взора" - мне необходимо концентрироваться, сосредотачиваться, чтобы ощутить злое намерение в том, кто находится рядом. А сосредотачиваться я никогда толком не умел - так и норовил улететь чёрт знает куда, навоображать чёрт знает чего. Этьен всегда смеялся надо мной за это.

Я заметил человека, оказавшегося под копытами моего коня, и схватился за шпагу слишком поздно - желай он убить меня, я лежал бы мёртвый перед воротами, на по-утреннему пустынной и светлой улице. Мой конь пряднул ушами и заржал, заслышав визг стали: он был со мной в Шимране и знал этот звук слишком хорошо. Человек, которого я, едва очнувшись от своих грёз, принял за вора, отшатнулся в сторону - и только тогда я его узнал, обманувшись второй раз за неполные сутки.

- Эй, полегче, дружище! Что ты такой нервный спозаранку? - спросил он, перехватывая повод взбрыкнувшего жеребца.

- Этьен! - вырвалось у меня; я опустил шпагу. - Какого чёрта?! Я чуть тебя не заколол!

- А будь я грабителем, за которого ты меня принял, я бы заколол тебя первым, - ухмыльнулся он. - Теряешь хватку, а когда-то, помнится, тебя нельзя было так легко застать врасплох.

Я спешился, всё ещё негромко ругаясь, и вложил шпагу в ножны. Мы вместе вошли во двор.

Сколько раз потом я вспоминал это мгновение, отделявшее мой клинок от его горла. Сколько раз клял себя - за то, что всё-таки опомнился, и обстоятельства - за то, что было уже слишком светло и я не смог обознаться и убить его. Сколько раз спрашивал себя, как, почему не почувствовал...

- Постой, - мы уже достигли середины двора, когда я повернулся к нему. - Что ты тут делаешь в такую рань?