— Нет еще. А вы?

— Я только слыхал о нем. В Женеве, где я постоянно живу, о нем много говорят, а еще больше говорят о его жене. Знаете ли вы его жену? Нет? Ах, mon cher, как она хороша! Глазищи вот какие (он показал мне лезвие своего ножа), а блестят лучше этого! — добавил он, указывая на великолепный сапфир, окруженный бриллиантами на своем мизинце.

— Значит, у нее сверкающие глаза? Чудесное у вас кольцо.

— Оно вам нравится? Я готов уступить вам его за ту же самую цену, за какую купил.

— Благодарю вас. Оно мне не нужно.

— А хорошенький, однако, был бы подарочек для вашей любовницы!

— Какой любовницы? У меня нет любовницы!

— Ну что вы? Вот уж это неправильно.

— Что ж, я исправлюсь.

— Не сомневаюсь. Но это, конечно, можем ускорить наступление этого счастливого момента. Ну, хотите купить его? И стоит-то оно пустяки, всего лишь 12 тысяч франков.

— Но послушайте, я вовсе не богат.

— А! Вот это еще хуже, но и это тоже поправить можно. Хотите заняться делами? Я могу вам помочь.

— Вы ювелир?

— Нет, я просто богатый человек.

— Прекрасное положение, но мое положение другое.

— Если вы бедны, то вы не можете быть в хорошем положении.

— Прошу извинения, зато я свободен!

— Значит, вы все-таки человек достаточный, ибо бедность есть одно лишь рабство. Знаете, я сам прошел через все это. Мне не хватало образования, но мало-помалу я поправился и преодолел злой рок. Итак, вы не знакомы с Вальведрами? Говорят, что это странная парочка. Жена его прелестна, настоящая светская женщина, жертва этого оригинала, проводящего свою жизнь в ледниках! Можете судить…

Тут еврей позволил себе несколько довольно неприличных шуток, которые меня, однако, не скандализировали, так как я не был лично знаком с этими личностями. Он добавил, что, в сущности, если и правда — те похождения, которые приписывали ей женевские россказни, то г-жа де-Вальведр была в полном праве, имея такого мужа, как ее супруг. Я узнал от него, что от времени до времени дама эта появлялась в Женеве, но все реже и реже, потому что муж ее купил ей вблизи Лаго-Маджоре виллу и потребовал, чтобы она не выезжала оттуда без его разрешения.

— Вы понимаете, — прибавил он, — что, когда он в отлучке, она вырывается на волю… А он вечно в отлучке. Но он приставил к ней, в качестве надзирательницы, свою старую сестру, а та, под предлогом ухода за детьми — их там четверо или пятеро — добросовестно исправляет свои обязанности тюремщицы.

— Я вижу, что вы сильно жалеете эту интересную пленницу. Уж не знакомы ли вы с ней ближе, чем хотите признаться в том за табль д’отом?

— Честное слово, нет! Я знаю ее только по виду, но никогда не говорил с ней, несмотря на все мое желание. Но терпение! Не сегодня, так завтра может представиться удобный случай, если только тот молодой человек, что путешествует с мужем… Я видел его мельком вчера вечером, его зовут, кажется, г. Обернэ, он сын какого-то профессора.

— Это мой друг.

— Тем лучше. Но я говорю, что он красивый малый, и что никто не изменяет вам так, как ваши близкие. Ученик всегда утешает жену своего патрона, это уж в порядке вещей!

— Я вижу, что вы тонкий скептик.

— Нет, тонкости во мне нет, а только я чертовски подозрителен — без этого не прожить. При доверчивости добродетель станешь принимать всерьез, а это было бы совсем грустно, если сам-то не добродетелен! Разве вы имеете претензию на…

— Ровно никакой не имею.

— Ну, верьте мне, оставайтесь всегда таким. Давайте себе волю, удовлетворяйте свои страсти, но не злоупотребляйте. Вот видите, какие я даю вам мудрые советы!

— Вы очень добры.

— Да, да, вы смеетесь надо мной, но мне это все равно. Ваши улыбки не вытащат у меня из кармана ни копейки и не снимут с моей головы ни волоска, тогда как ваша почтительность не вернула бы мне ни одного из проведенных в моей жизни или дурно проведенных часов.

— Я вижу, что вы философ.

— Большим философом стал, только немного поздненько. С тех пор, как я могу удовлетворять свои фантазии, я много пожил и наказан тем, что чувство причудливости во мне уменьшилось. Да, знаете, я уже пресыщаюсь. В иные дни я просто не знаю, что мне делать для того, чтобы повеселиться. Не пойдете ли вы со мной выкурить сигару во двор? Мы посмотрим на эту пресловутую Розовую гору — говорят, она так красива! Вчера я все время пути не спускал с нее глаз. Я нашел, что она похожа на все высокие горы Альпийской цепи, но вы, пожалуй, разубедите меня. Послушайте, где же тут, по-вашему, разница, и в чем тут красота? Я заранее готов восхищаться. Конечно, меня не воспитывали ни поэтом, ни художником, но я тоже люблю прекрасное и имею пару глаз, как все люди.

В болтовне этого Мозервальда было столько наивности, что, куря с ним на дворе, я увлекся и преглупо стал разъяснять ему красоты Розовой горы. Он слушал меня, пристально уставясь мне в лицо своими красивыми еврейскими глазами, ясными и жадными. По-видимому, он и понимал и одобрял мой энтузиазм, но потом он снова принял свой насмешливо-добродушный вид и сказал мне:

— Чтобы вы ни говорили, милейший мой, а все-таки вы мне не докажите, что созерцание этой огромной белой махины может доставлять какое-либо удовольствие. Нет ничего глупее белого, оно почти так же мрачно, как черное. Говорят, что льды эти искрятся бриллиантами на солнце. Что касается меня, то я признаюсь вам, что не вижу там ни одного бриллианта и знаю наверняка, что у меня на мизинце имеется их больше, чем на поверхности этой огромной глыбы в 25 или 30 квадратных миль. Но я доволен, потому что я убедился, благодаря вам, что воображение образованных людей может творить чудеса, ибо вы порассказали мне тысячу прелестных вещей об этой штуке, в которой нет ничего прелестного. Мне хотелось бы запомнить хоть что-нибудь, чтобы при случае повторить, но я чересчур глуп, чересчур тяжел и положителен, и мне никогда не выразиться так, чтобы надо мной не посмеялись. Вот почему я не поддаюсь энтузиазму — это драгоценное украшение, которое надо еще уметь носить, и которое не идет таким людям, как я. Я люблю действительность, это мое свойство. Я люблю настоящие бриллианты и не терплю подделок, а следовательно и метафор.

— Иными словами, я — не что иное, как искатель мишуры, а вы — ювелир, не отрицайте этого! Что бы вы ни говорили, все сводится к этому.

— Нет, я не ювелир. У меня для этого нет ни необходимой ловкости, ни терпения, ни бедности.

— Ну а раньше, до вашего богатства?

— И раньше у меня не было никакого ручного ремесла. Нет, это слишком глупо. У меня не было никогда другого инструмента, кроме моего умишка. Состояние вовсе не в руках тех людей, что забавляются тем, что производят, делают или творят, а в руках тех, которые ни к чему не прикасаются. Люди, mon cher, делятся на три породы — продающую, покупающую и служащую звеном между первой и последней. Верьте мне, продавцы и покупатели стоят последними на лестнице живых существ.

— Другими словами, тот, кто их грабит, и есть царь своего века?

— Ну да, черт возьми! Ведь ему одному приходится перехитрить тех обоих зараз! Значит, вы решились остроумничать и торговать словами? Ну, тогда вы навеки останетесь бедняком. Покупайте для того, чтобы перепродавать или продавайте, чтобы снова перекупать, только это и существует на свете. Но вы меня не понимаете и презираете. Вы говорите: он старьевщик, ростовщик, крокодил! Вовсе нет, mon cher, я отличный человек всеми признанной честности. Я пользуюсь доверием многих важных особ. Со мной советуются и принимают мои услуги выдающиеся люди, филантропы, даже ученые. Я человек с сердцем, я делаю больше добра в один день, чем вы можете сделать в 20 лет. Рука у меня щедрая, мягкая, шелковая! Ну-с, если вам нужен друг, протяните свою руку, и вы увидите, что такое еврей добрый и неуч, хотя и неглупый.

Я и не подумал рассердиться на этот дерзкий и в то же время дружеский, странно покровительственный тон. Он действительно был таким, каким рекомендовал себя — неуч до того, что мог бессознательно оскорбить, добр настолько, чтобы с удовольствием приносить жертвы и тонок до того, что способен был на великодушие в извинение своего тщеславия. Я просто-напросто посмеялся его странности, а он, видя, что я в нем нимало не нуждаюсь, но благодарю его без пренебрежения и без гордости, почувствовал ко мне больше почтения и уважения, чем в начале нашего знакомства. Мы расстались отличными друзьями. Ему очень хотелось бы, чтобы я сопутствовал ему во время его прогулки, так как он боялся соскучиться один, но приближался обещанный час возвращения Обернэ, а я сильно сомневался, чтобы ему было приятно присутствие нового лица. Итак, я распростился с евреем, спросил, по какой дорожке должен был вернуться Обернэ, и пошел ему на встречу.

Мы встретились внизу ледников в сосновом лесу, чрезвычайно живописном. Обернэ возвращался с несколькими проводниками и мулами, на которых перевезли часть багажа его друга. Те продолжали свой путь к долине, а Обернэ бросился на траву подле меня. Он был крайне утомлен: из 12 часов пути он шел 10 часов по непроторенной дороге, и это из дружбы ко вне. Он очутился между двух привязанностей; ему хотелось и оценить трудности и опасности предприятия г. де-Вальведра, и вернуться настолько вовремя, чтобы я не оставался целый день один.

Он достал из своей котомки кое-чего поесть и немного вина. Мало-помалу силы его восстановились, и он принялся объяснять мне приемы исследований своего друга.

Предполагалось не добраться до самой вершины Розовой горы, как рассказывал мне Мозервальд, а произвести, с помощью тщательного исследования, геологический разрез горной громады. Эти важные изыскания имели связь с целой серией других, уже произведенных или еще предполагавшихся исследований во всей цепи Апеннинских Альп, и должны были служить дня подтверждения или дли уничтожения целой особенной научной системы, которую теперь я никак не мог бы изложить читателю. Словом, эта прогулка во льдах могла продолжаться несколько дней. Г. де-Вальведр вносил в это большую осторожность из-за своих проводников и слуг, с которыми он вел себя очень гуманно. Он имел с собой несколько легких и искусно устроенных палаток, в них могли помещаться его инструменты и спутники. С помощью аппарата для кипятка самых малых размеров — чудо переносных вещей, — им самим изобретённого, он мог почти мгновенно добиться теплоты, в каком бы месте он ни находился, и бороться со всякими несчастиями, причиненными холодом. Наконец, он запасся всевозможными припасами на известное время, маленькой аптечкой, запасной одеждой на всех и т. д. Он устроил таким образом над ледниками, на обширной площадке затвердевшего снега, вне доступа лавин, настоящую колонию из 15 человек. Он должен был провести там два дня, а потом поискать проход, чтобы расположиться подальше с частью своих людей и багажа, так чтобы остальные могли присоединиться к нему по частям, пока он будет пытаться проникнуть еще дальше. Предполагая, что, быть может, ему суждено проходить едва лишь по две или по три мили в день в силу трудности перевозки, он оставил при себе несколько мулов, заранее обреченных на опасности или страдания, сопряженные с этим предприятием. Г. де-Вальведр был очень богат и, имея возможность делать больше, чем многие другие ученые, вечно стесненные или своей почтенной бедностью или скупостью правительства, считал своим долгом не отступать ни перед каким расходом ради прогресса науки.