Сам он, Костя Иванов, спасся так неожиданно, что до сих пор не мог прийти в себя, ему теперь даже самому не верилось, что все было именно так, как он рассказывал.

— Я сегодня первым отбомбился и первым прилетел домой. После посадки выключил моторы, пошел сразу в Кувшиновку, к школе, и стою, наблюдаю на бугре, как наши самолеты заходят на посадку. Потом смотрю, подъехала легковая машина военного образца и остановилась метрах в двадцати. Вышел человек в форме немецкого офицера и удивленно глядит на меня. А я — на него, думаю, что за артист еще объявился тут. Тогда он обращается ко мне на чистейшем русском языке: «Что вы здесь стоите, давайте тикайте, пока не поздно», — и вертит тросточкой, показывая назад, на подъезжающий автобус.

Дальше Костя говорил, что он сперва даже не понял, в чем дело, и продолжал ждать, что же будет дальше. Тогда немецкий офицер снова: «Тикайте же пока не поздно! А то придут солдаты». И, действительно, подъехал автобус, из него начали выскакивать немецкие солдаты с автоматами.

— Только тогда я поверил и сразу же побежал в лес, прямо на аэродром, — продолжал Костя. — По пути передал дежурному офицеру, чтоб объявил боевую тревогу. Ума не приложу, что это был за немец: или такой же нахальный, самоуверенный фриц, или сознательный элемент. Во всяком случае, предупреждал он на русском языке.

Костя Иванов продолжал возмущаться: командира экипажа Макагонова не нашли, пропал куда-то. Может, ушел в деревню, но к вылету его не дождались. Вместо него сел за штурвал борттехник Швидченко, взлетел без командира. Правда, там был второй летчик, но он еще самостоятельно не летал, и борттехник, видя такое дело, решил сам угнать машину. Лишь теперь я догадался, почему так «танцевал» при взлете самолет Макагонова.

Мы попрощались, запустили моторы и улетели в разные стороны: майор Чирсков с Ивановым взяли курс в сторону Москвы, а я пошел на север — на Кесову Гору. После взлета по привычке посмотрел в сторону Кувшиновского аэродрома и увидел, как по другой лесной дороге ехали автомашины. Как мне показалось, это пробирался на восток наш батальон аэродромного обслуживания. И мне стало легче. Стало быть, все же наши батальоновцы уехали за нами следом.

Да, трудный выдался сегодня день. Чуть не попались немцам в лапы. Все заметно устали и приуныли, даже весельчак Вася Быков почти не разговаривал. Глаза у ребят покраснели, ввалились, от монотонного гудения моторов тянуло ко сну. Штурман Сырица иногда выходил исправлять курс на компасе и посмеивался над борттехником:

— Эх, доктор Сан Саныч, даже водку оставил в лесу. Теперь, наверно, немец пьет твой шнапс. И не жалко было тебе бросить ее в Кувшиновке?

Но Свечников только кисло улыбался в ответ. Так внезапно, не по своей воле, пришлось нам расстаться с Кувшиновкой. Но в душе остались о ней незабываемые воспоминания. Однажды после войны мне пришлось лететь из Москвы в Берлин. Маршрут проходил через Кувшиновку. Я не мог сидеть спокойно за штурвалом. Руки сами ввели самолет в пологий вираж, а глаза внимательно смотрели на знакомые места, отчетливо представляя наш бывший военный аэродром, землянку КП, стоянку «Голубой двойки». Вон там, на лужайке, за землянкой, стояли машины, с которых выступали артисты. Мне казалось, что я слышу голоса фронтовых друзей и что стоит лишь приземлиться, чтобы увидеть их. А землянка обвалилась, поляну распахали и засеяли кукурузой. Школа по-прежнему стояла в окружении стройных берез, по-прежнему сверкало на солнце зеркало пруда. Узнал и место, куда упал и взорвался подбитый немцами самолет Сергея Прокопьевича Ковалева… Три минуты путевого времени потратил я на вираже, отдавая дань памяти боевым друзьям и прощаясь с могилами павших товарищей.

…Наша беспокойная ночная работа текла своим чередом и на новом месте, уже на площадке Кесовой Горы. Ночи теперь стали длиннее: как-никак, был конец сентября. Зачастили холодные моросящие дожди, выпал первый снежок. Ежедневно под вечер мы вылетали из Кесовой Горы на прифронтовую полосу, нагружались там бомбами и с наступлением темноты направлялись в глубокий тыл противника или же бомбили вражеский передний край. Каждую ночь наносили удары по фашистам и экипажи Павла Родионова, Николая Сушина, Феди Локтионова — мы снова были вместе. Немало числилось за нами уничтоженных воинских эшелонов, взорванных складов с горючим, мостов, переправ, подожженных на фашистских аэродромах самолетов. Не одна сотня офицеров нашла себе могилу на русской земле от наших бомб. Лучшим мастером ночных бомбовых ударов по-прежнему считался Евгений Иванович Сырица. Ему теперь все чаще доверяли летать на ведущем корабле. Он первым выходил на цель, первым сбрасывал свои бомбы и навешивал над целью САБы. И теперь уже могли отлично отбомбиться все остальные экипажи. Каждый командир корабля считал за честь летать с Сырицей, но в последнее время все больше прав предъявлял на моего штурмана заместитель командира эскадрильи капитан Родионов. Как сказал мне штурман Милостивенко, молодой расторопный парень-украинец, «старший младшему жме». И я, скрепя сердце, уже начинал привыкать к мысли, что Евгения Ивановича скоро заберут от меня. Пока же мы продолжали летать вместе, успевая сделать по два-три рейса за ночь.

Сразу чувствовалось, что Кесова Гора далеко от линии фронта. Наши боевые корабли стояли на открытой местности, без маскировки. Немецкие самолеты почти не залетали в этот глухой угол, разве только проходили стороной на большой высоте. Только раз как-то, во время снегопада, к нам забрел какой-то самолетик, сбросил на станции несколько бомб на товарный состав и снова нырнул в облака. Никакого вреда эшелону бомбы не причинили. Наша площадка находилась на приличном удалении и от железнодорожной станции, поэтому противнику нелегко было обнаружить стоянку самолетов.

А сами мы жили кто в гостинице, у самого озера, где круглые сутки плескались в грязной воде утки и гуси, кто на частных квартирах. Кесовцы охотно пускали летчиков на постой, помогали как могли, ничего не жалели для фронтовиков. Прилетишь, бывало, с задания весь мокрый, продрогший, усталый — тебя накормят, обсушат, выстирают белье. Мы сердцем отдыхали среди этих людей — незнакомых нам доселе, но таких гостеприимных и родных. Переполненные благодарностью к ним, мы улетали в стан врага как бы с новыми силами, старались вдвое больше уничтожить фашистов, чтоб не краснеть перед нашими советскими людьми, детьми, отцами и матерями. Забота кесовцев о нас, ночных летчиках, была просто трогательной. Специально для нас, например, в клубе устраивались дневные сеансы, давались концерты художественной самодеятельности. Как сейчас помню «Землянку» в исполнении молоденькой женщины Вари Расторгуевой, эвакуированной из Ленинграда:

Женщина пела, а тут же рядом лежала в коляске ее маленькая дочурка Наташка и молча смотрела матери в глаза… Не раз потом приходилось мне летать на боевое задание зимними холодными ночами, когда мороз доходил до пятидесяти градусов. И когда коченели руки и ноги, становилось совсем невмоготу, я просил штурмана настроить приемник на приводную радиостанцию, где по нашей заявке частенько давали «Землянку». И перед моими глазами сразу же вставала незабываемая картина: поющая женщина и рядом ребенок в коляске. От этой песни будто становилось теплее, я даже сам начинал подпевать. Порой так увлечешься песней, что забываешь и о войне: кажется, летишь себе обычным ночным рейсом над просторами Родины… Только трассирующие пули в небе да светомаскировка на земле вдруг напоминали, кто мы и где мы. Но песни, которые передавали наши маяки, все-таки очень помогали нам в полете. Они как-то незаметно успокаивали нервы, заставляли забыть только что пережитые напряженнейшие минуты над целью, когда кругом рвались зенитные снаряды и до смерти было даже намного меньше четырех шагов.