«О тулупчиках, поди, размечтался», — подумал Матвей, но промолчал.

…С раннего утра и до поздней ночи Матвей резал большими ножницами лохматые овчины, курил немецкие сигареты и что-то мурлыкал под нос. И целые дни, не умолкая, причитала Варвара:

— Связался ты, старый дурень, с этими иродами. А мне люди проходу не дают. Только и слышишь: «Чтоб у твоего Матвея руки поотсыхали. Пусть бы замерзали себе фрицы окаянные». — Она ловко меняла ухваты, зло дергала чугунки, расплескивая воду, и из печи, шипя, валил густой белый пар. Из него и доносился ее голос, ворчливый, раздраженный: — Залепить бы тебе с ними заодно глаза дерьмом, что они тебе носят.

А Матвей, не обращая внимания на причитания жены, сидел у окна на низеньком табурете и, далеко вынося иглу, крепко сжатую в грубых, коричневых от никотина пальцах, сшивал куски овчин.

Как-то, лежа в постели, Матвей спросил Варвару:

— Ты что, жить спокойно не хочешь?.. Слава богу, они хоть нас не трогают.

Варвара резко повернулась к нему спиной.

— Пропади он пропадом такой спокой… Люди на фронте с немцем воюют, а ты тут с ними дружбу завел.

Матвей попытался было возразить, но Варвара не стала слушать и сильно толкнула его. Матвей крякнул и поцеловал жену в шею. Варвара заплакала.

Тогда он встал с постели и долго ходил по комнате. Но так ничего и не сказав больше, лег и долго еще ворочался с боку на бок, как будто его мучило что-то невысказанное.

После этого вечера Матвей почти не разговаривал с женой. Но в его отношении к ней появилось больше заботливости и внимания.

Даже кое-какую работу по дому он пытался делать сам. Однако Варвара недовольно принимала его участие в домашних делах, а когда замечала, что он собирается подмести пол или пойти за водой, сердито вырывала у него из рук веник или ведро.

Повадился навещать Матвея Иван Михеев. Он по-приятельски похлопывал его по спине, садился напротив и наблюдал за спорой работой Матвея. Часто говорил о том, что наконец-то хоть немцы наведут на русской земле порядок. Матвей слушал его молча, а на неоднократные предложения зайти «побаловаться первачком» неизменно отвечал отказом:

— Посля как-нибудь… Вишь, работа спешная…

Ивана он не любил и не особенно пытался скрывать это.

Изредка наезжали немцы. Они одобрительно кивали головами, щупая мягкую овечью шерсть, давали Матвею сигареты. Потом уходили, стреляли на улицах и во дворах кур, шарили по избам и, как правило, забирали у кого-нибудь если не корову, то овцу.

Когда привязанная к розвальням овца, пробегая мимо Матвеевого окна, жалобно блеяла, Матвей хмурился и старался не глядеть на Варвару.

Однажды к Матвею, которого теперь никто не навещал, зашел бывший колхозный сторож дед Прокофий. Он вытер пестрыми варежками слезящиеся глаза, стер с усов и бороды иней, перекрестился перед висевшей в углу большой иконой и присел на сундук рядом с Матвеем.

— Шьешь все…

— Как видишь, — ответил Матвей. Уколов иглой палец, он добродушно выругался.

— Колется? — наклонив голову и внимательно рассматривая Матвея, спросил дед.

— Колется…

Оба замолчали. Потом дед Прокофий возобновил разговор:

— Д-да… Шьешь все-таки.

— Что ты, дед, забубнил все — шьешь да шьешь. На-ка, закури лучше. — Матвей протянул деду зелененькую пачку сигарет.

Прокофий внимательно осмотрел ее со всех сторон, вынул из нее сигарету с золотой каемочкой, понюхал, вложил обратно в коробку и вернул Матвею.

— Я уж лучше нашего… русского.

— Ну, а я сигаретку, — и в первый раз за последние дни Матвей улыбнулся. — Чудак ты, дед. Кури, коль дают.

— Сам ты чудак, чтоб похуже не назвать… Я вот хоть и чудак, говоришь, да людей своих не продаю… Было время — охранял колхозный амбар. А теперь им шиш, — и показал Матвею дулю. — Пусть их черт сторожит.

Матвей засмеялся.

— Ой, уморил, дед… Нужен ты им больно… Как варежки в Петров день. Хлеб-то они и без тебя устерегут.

Улыбка на лице Матвея исчезла, растворившись к густой рыжеватой щетине, покрывающей щеки и подбородок. Дед разозлился.

— Без меня или со мной, да вот не продался им за кусок… — дед сочно выговорил крепкое слово и сердито толкнул пачку сигарет.

— А ты, дед, гляди, зубастый, — улыбнулся Матвей и потрепал старика по плечу.

Дед Прокофий оттолкнул его руку и вдруг выпалил:

— Шкура ты, Матвей.

— Да ну… — подчеркнуто удивился Матвей.

— Бога хоть постыдись, коль перед людьми не совестно. Русский ты человек аль нехристь какой?

— Русский, дед, русский… Самый что ни на есть русский человек… Вот крест святой, — перекрестился Матвей.

— Так что же ты перед поганым немцем хвостом виляешь?

— Стало быть, я собака по-твоему?

— Да уж как есть, — дед запнулся и, видимо, смутился.

Матвей сердито посмотрел на деда Прокофия, и искорки смеха, бегавшие в его глазах, исчезли: глаза стали жесткими, сухими.

— Вот что я тебе скажу. Старик ты вроде неплохой… Только знай: иногда человеку хуже, чем собаке, бывает. Ее хоть незаслуженно не корят. А теперь иди, дед. Работа у меня спешная.

Дед Прокофий встал, натянул на уши облезшую заячью шапку и, ничего не сказав, пошел к дверям. Уже выйдя в сенцы, он просунул в дверь маленькую головку в большой шапке и, как бы прося, сказал:

— Брось ты это, Матвей. Мира постыдись… — и, тихо притворив дверь, ушел.

Матвей несколько минут посидел в раздумье, потом покачал головой и снова заработал иглой, слушая, как ворочается на перине Варвара. Потрескивая самодельным фитилем, трепетал над коптилкой чадящий язычок пламени, и на небеленых бревенчатых стенах тревожно колебались бесформенные тени.

…Как-то утром Варвара не увидела Матвея на его обычном месте — у окна. С полчаса она пролежала в постели, уверенная, что муж вот-вот вернется в избу. Обычно он никуда не ходил. Однако Матвей не возвращался. Тогда она встала, оделась и вышла во двор. Матвея нигде не было.

— Куда его нелегкая понесла? — гадала Варвара, растапливая печь.

Когда же прошло более часа, а Матвей все не возвращался, Варвара не на шутку обеспокоилась. К полудню она оббегала уже всю деревню, но кого бы она ни спрашивала о муже, никто ничего сказать не мог. Да и разговаривали с ней о Матвее односельчане неохотно.

Матвей вернулся затемно и застал Варвару заплаканной и осунувшейся. Как-никак, хоть и делал он то, что было не по душе Варваре, а все-таки — муж. Слава богу, более двадцати лет вместе прожили.

Где он был, Матвей так и не сказал. «Дело», — пробурчал он в бороду и снова принялся за шитье.

На следующее утро в избе появились немцы. Глядя на все еще не законченные тулупы, — к ним оставалось пришить воротники, — офицер ругался и грозился.

— Кончать пора, доннерветтер! Пошему ешо ни один тулюп не закончаль?

— Так-то оно мне работать сподручней, — пытался возражать Матвей.

Офицер примерил один из тулупов и, видимо, остался доволен.

— Завтра два часа я приезжай снова. Все тулюп долшен быть готов. Работа совсем мало.

Когда немцы ушли, Варвара уловила на губах Матвея улыбку.

— Угодил?

— Угу, — откусывая зубами нитку, согласился Матвей и снова что-то замурлыкал себе под нос.

Варвара раздраженно швырнула в угол тряпку, которой затирала мокрые следы «гостей».

В этот день Матвей работал с особым ожесточением. Засыпая, жена видела, как он, окутанный табачным дымом, быстро орудовал шилом и иглой.

…Проснулась Варвара от прикосновения чьей-то руки. Она испуганно приподнялась и села на постели, не понимая, что происходит. Около нее стоял Матвей. Дверь в сени была распахнута, в проеме клубился морозный воздух. На пороге стоял незнакомый человек в полушубке, шапке-ушанке и валенках. В руках он держал немецкий автомат и улыбался.

— Собирайся, Варвара, — голос Матвея звучал как-то глухо, и в то же время в нем чувствовалась ласка.

— Куда это еще…

— Я выйду, чтоб не мешать, — сказал человек, стоявший у дверей, и вышел, прикрыв дверь.