Семилетней девочке стало холодно и страшно. Она села, подтянув ноги к подбородку, потом еще теснее прижалась к худенькому тельцу своей младшей сестренки Кристы, лежавшей вместе с ней на тюфячке..
Теперь уже стали колотить в окно. С такой силой, что затрещала рама и зазвенели стекла. Урзула больше не могла вынести этого грохотанья.
Она откинула тонкое, все в заплатках одеяло, подбежала к кровати:
— Мама! Мамочка!
Потихоньку, осторожно подергала большую теплую руку, лежавшую поверх пальто:
— Ну проснись же, родненькая…
Женщина застонала во сне. Тени какой-то скрытой печали еле приметной волной прошли по ее лицу.
Пронзительным плачем залился Ганс, лежавший рядом с матерью.
Удивленно подняла голову потревоженная Криста. Замерла на месте Урзула. Это разбудило Эрну. Она встала, наскоро успокоила сынишку, погладила по голове Урзулу («не бойся, дочурка, ложись»). В халате вышла в коридор и молча сбросила задвижку.
Вломившиеся, оттолкнув женщину, бросились вперед.
Убогая кровать. На ней тряпье, одежда. На полу — тощий соломенный матрац.
— Почему не открывала? — явное разочарование прозвучало в голосе спрашивавшего.
Хозяйка пожала плечами.
— Спала.
— Нечего оправдываться. Собирайся! Поедешь с нами, прямо сейчас.
— Я только что с работы. Всю ночь…
— Скорее! — заорали на нее. — Люди из Берлина не любят ждать!
Эрна посмотрела на сжавшихся в уголке, тесно сбившихся друг к другу малышек. Страх за них захолодил сердце, перехватил горло, бросил к вискам кровь.
— Дети…
— Не подохнут! Живей! Живей!
В просторном зале ратуши, по стенам которого висели картины из жизни древних германцев, Эрна уже бывала раньше. Сюда приходила она с Фрицем оформлять брак. Как давно, кажется, это было! Теперь перед этими сводами уже не слышатся голоса молодоженов, не раздаются шаги счастливых родителей.
«Людей из Берлина» было двое.
За столом бургомистра — невысокий мужчина в штатском, с тонкой длинной шеей. Его сумрачные глаза смотрели на Эрну с нескрываемой злобой.
В стороне, в кресле, закинув ногу на ногу, сидел второй — в тщательно пригнанной офицерской форме, гладко причесанный, надушенный. На щеках румянец здорового и веселого человека. Глаза его благожелательно, даже, пожалуй, приветливо улыбались вошедшей.
Эрна села у стола.
— Шефер? — спросил тот, что был в штатском, и сразу же сзади от него, в углу, застрекотала машинка протоколиста.
— Урожденная Шефер. По мужу Шменкель, — поправила она.
— Так, так… — постучал он пальцем по стеклу, открыл лежавшую перед ним папку, достал фотографию, протянул Эрне. — Кто это?
Она сдержала готовый вырваться вопль: на снимке был изображен Фриц, ее Фриц! Муж сидел на грубо сколоченном стуле в русской военной форме.
— Тебе знаком этот человек? — гестаповец с надеждой посмотрел на вызванную.
— Да, я еще не забыла своего супруга, — скрывать это, как поняла Эрна, не было никакого смысла.
Лицо допрашивавшего передернулось: женщина избежала поставленной ловушки. Если бы она ответила на этот вопрос «нет», ее можно было бы обвинить в лжесвидетельстве и преступной связи с изменником.
— Где ты познакомилась с ним? Расскажи, если не забыла!
Забыть это?.. Маленький городок. Весна. Торопилась к подруге. Охапка красных маков, которую она прижимала к себе, яркими переливами окрашивала ее простое светлое платьице в розоватые тона. И когда прохожие просили у нее цветы, она раздавала их, не жалея. Букет таял, таял и бесследно исчезал. А он, улыбающийся, сероглазый парень в форме «трудовой службы рейха», все протягивал руку. Она засмеялась и убежала, стуча каблучками. Оглянулась — смотрит… Потом встреча в парке. А там — катание на лодке, танцы, вечера над обрывом Одера…
Эрна не смогла бы точно определить, когда она полюбила Фрица, но, наверное, сразу. В нем ей понравилось все. И то, что он никогда не унывал, и то, что всегда, даже в самые грустные минуты (а их было, ай, как много!) мог приободрить шуткой, развеселить ее…
Что ты молчишь, как рыба? — заорал на нее чиновник.
— В Бойтене, в 1937 году. Скоро мы и поженились.
— Где работал твой муж?
— Металлистом на заводе. Потом — на кирпичном… После кучером в поместье Гюлихен.
— Почему его так часто увольняли? — вопросы задавал только сидящий за столом. Тот в кресле, казалось, не вслушивался в ход допроса. Он весь был поглощен уходом за своими ногтями, которые аккуратно подрезал маленькими ножницами.
— Я не знаю, увольняли его или он уходил сам.
— Чем он занимался, когда был дома?
— Разводил цветы. В футбол играл. Помогал по хозяйству, — перечисляла Эрна.
— Кто приходил к вам?
— Мой отец Клаус. Мать. Двоюродная сестра. Его бабушка…
— Еще кто?
— Не помню, брат Вилли…
— Да не о том спрашиваю! Кто из друзей бывал у вас?
— Из друзей? У него их не было. — Эрна понимала: каждое названное ею имя сегодня же будет внесено в ордер на арест.
— Как это не было? Ты нагло лжешь представителям рейха…
Его перебил тот, что сидел в кресле, будучи, видимо, старше чином. Он встал, подошел к Эрне, спокойно проговорил, чуть ли не с участием:
— Фрау Шменкель, неужели так никто и не посещал ваш дом?
— Никто.
— Ну, а литературу-то читал он? — наклонившись к Эрне, полувопросительно, полуутвердительно произнес вступивший в допрос.
— Конечно, читал. И много. А с одной книжкой почти и не расставался. Толстая такая. Как сейчас помню, сразу за обложкой — портрет: пожилой мужчина с большой бородой.
— Как она называлась?
Эрна задумалась.
— Нет, заглавие не припомню. А вот о человеке этом Фриц рассказывал часто. Или имя, или фамилия его начиналась на «К».
Офицер в форме многозначительно взглянул на своего коллегу. Вкрадчиво, словно боясь громким словом потревожить ход воспоминаний, подсказал:
— Карл Маркс?..
Эрна отрицательно качнула головой.
— Нет, не Карл и не Маркс… Путешественник на острове… Кру-зо. Робинзон Крузо! — обрадованно воскликнула она.
Гестаповцы переглянулись. Старший, как-то странно посмотрев на женщину, снова развалился в кресле.
— За что судили твоего мужа? — заорал в штатском.
— Мне неизвестно. Его зачислили в армию. Это в тридцать девятом. В октябре. А вскоре он вернулся…
У нее перед глазами встал приход Фрица той слякотной ночью. Она вскрикнула от счастья, когда увидела мужа, неделю назад распрощавшегося перед отправкой на Западный фронт. «Тебя отпустили?» — «Нет. Я решил это сам». Смеясь, он рассказывал, как под Берлином, выпрыгнув из вагона, добирался домой пассажирским поездом, показывая непридирчивым контролерам вместо билета перронный пропуск.
— Что он говорил тебе?
— Об этом ничего. Просто приехал.
…Нет, он сказал ей и об этом. И даже больше: «Лучше тюрьма, чем воевать за Гитлера». Она не вдумалась в эти слова, обрадовавшись его появлению. Ее всегда так волновали их встречи! А в бегство не поверила: дезертиры — это те, кто скрывается, прячется, а ее Фриц совершенно свободно ходил по деревне, посещал знакомых, помогал на поле убирать картофель. Однако приехавшая полиция, обыск и арест доказали, что муж не шутил. Письма с тюремными клеймами — Берлин, Торгау, Кобник…
— Видела ты его после ареста?
— Да, перед отправкой на фронт. Когда он пришел из тюрьмы, ему целый день разрешили быть дома.
— Тебе не показалось странным его поведение?
«Странным» — это не то слово. Эрна была потрясена. Фриц идет добровольно на Восточный фронт. Он, который не желал служить в гитлеровской армии! И за это попал в тюрьму! Эрне даже показалось на миг, что она ослышалась. Но нет, муж повертел в руках повестку, требовавшую в течение суток явиться на сборный пункт…
— Тогда многие шли на фронт…
— Он говорил тебе, что собирается перебежать к русским?