Надо быть круглым дураком или самоубийцей, чтобы ответить иначе:

— У него и в мыслях этого не было, господин офицер.

— Говорил ли он что-либо неуважительное о фюрере?

— Мне не приходилось слышать.

— Что он писал из России?

— Как все: хотел скорее вернуться к семье.

— Тебе известна его судьба?

— Я думаю, меня вызвали, чтобы сообщить о ней.

— Да, я скажу тебе, догадливая женщина. Твой муж изменил рейху, перебежал к русским!

…В тот последний вечер к ним пришел ее отец, тележник Юлиус, уже от кого-то прослышавший о намерении зятя идти на фронт. «Молодец, сынок! — Он впервые так назвал Фрица. — Фюреру и Великой Германии нужны солдаты!» А когда была выпита принесенная Юлиусом бутылка шнапса и тот ушел, Фриц, плотно притворив дверь, только сказал:

«Тюрьма — это хорошая школа. Пройти ее, ничему не научившись, нельзя. У меня нет колебаний в своих будущих действиях. Я знаю, что делать!»

Так вот что значили эти слова!.. Ушел к русским!.. Эрна не вникала в ожесточенные споры между мужем и своим отцом, непримиримым нацистом. Но сердцем она всегда стояла на стороне Фрица. Не потому, что разделяла его убеждения (она их до конца не понимала), а потому, что не могла поверить, чтобы Фриц мог говорить или делать что-нибудь плохое или неправильное… Ушел к русским…

— Тебе надо думать не о нем. Считай его покойником: он будет казнен через несколько дней.

До Эрны почти не доходил смысл слов. Фриц будет убит. И она не увидит никогда его больше!..

— Мы знаем, как встретят это известие его и твои родственники…

«Родственники»… Ее отец, узнав о том, что Фриц дезертировал в ноябре 1941 года из части, только и сказал: «Лучше бы этого коммуниста разорвало на тысячу кусков». Мать Фрица, боготворившая вступившего в ряды «Ваффен СС» Вилли, младшего сына, прокляла старшего. И только сердце бабушки, у которой Фриц вырос на руках, не вынесет этого горя…

— Тебе надо думать о себе, о детях. Они не могут носить эту позорную фамилию! — прорычал человек в штатском.

— Мы поможем вам, фрау Шменкель, сегодня же оформить все необходимое, — мягко добавил другой.

— Зачем? Перед богом и людьми я — Шменкель…

Много лишений вынесла семья Фрица. Все отвернулись от нее. С большим трудом Эрна, «жена изменника», устроилась чернорабочей в столярную мастерскую, за пятнадцать километров от дома. Одна, без чьей-либо помощи, на нищенские гроши поднимала детишек. Потом высылка на окраину империи — в Фолькенау.

Мы не хотим писать о том, чего не было. Двадцатисемилетняя вдова не клялась отомстить за гибель мужа — отца ее детей. Она не вступила в ряды борцов против фашизма. Но ее ум и совесть восстали против действий палачей. Она не признавала Фрица преступником и свято берегла воспоминания о нем в своем сердце. Ее убеждения проявились и в действиях: несмотря на прямые указания властей, на ярость родителей, Эрна сохранила фамилию мужа для себя и детей. Эрна Шменкель. Урзула Шменкель. Криста Шменкель. Ганс Шменкель.

И это звучало как вызов…

В караульном помещении Минской военной тюрьмы в пять часов утра 22 февраля 1944 года, как и всегда в такое время, было тесно и шумно. Заступавшие на пост часовые разбирали оружие, спешно заталкивали патроны в магазины карабинов, расписывались в книге и уходили с разводящими.

— Тебе опять повезло, Краус. Снова к той же камере, — с завистью сказал сосед. — Когда ты успел в любимчики пролезть, ума не приложу.

— Какая разница, где стоять? Лишь бы не на улице, — буркнул Краус, проверил, все ли подогнано, и в сопровождении дежурного унтер-офицера опустился в подвал. Здесь, в узком темноватом коридоре, у третьей камеры, ему предстояло провести несколько долгих часов.

Кивнув сменившемуся, он сразу же посмотрел в глазок.

В камере было тихо. Ярко освещенная электрическим светом (он горел в ней и днем и ночью), она сначала показалась ему пустой. Приглядевшись, убедился, что это не так: узник лежал прямо на цементном полу, без матраца, без всякой подстилки, крепко спал.

«Ну и нервы! Крепче, чем из стальной проволоки», — в который уже раз подумал о своем поднадзорном часовой. Конечно, сегодня в карауле он покривил душой: находиться на этом посту пожелал бы каждый из команды. Во-первых, сюда, к этому глазку, по нескольку раз в смену подходит сам начальник тюрьмы, не говоря уже о командире охранной роты, которому нет-нет да между рапортом и закинешь какую-нибудь личную просьбу, скажем, насчет мыла или табака. Во-вторых, пост хотя и считается особо ответственным (камеру охраняют круглосуточно, несмотря на то, что заключенный в наручниках, двое часовых — один у двери в коридоре, другой под окном на улице), но стоять здесь — одно удовольствие: если и задремлешь, то уж будь уверен, что тебя разбудит толчок разводящего, а не вопль, предсмертный хрип или одна из тех мерзких штучек со стороны арестованного, за которые караульные идут на гарнизонную гауптвахту или еще подальше.

А кроме того, в этом Шменкеле есть то, что может понравиться. Нет, конечно, не совершенное им (здесь не положено проявлять любопытства, но Краус разузнал о нем все, что можно было), а его поведение. Ведь как его ни назови, а уж мужества у него не отнимешь. Взять этого дурака Шмидта, секретаря из тюремной канцелярии. Сколько раз в первые дни он пробегал по утрам по коридору, громко бренча ключами, стремясь создать впечатление, что сейчас осужденного будут выводить на казнь. Другой на стену полез бы от страха, а этот даже голову не повернул в сторону двери.

А вчера? Объявили, что прибудет командующий. Тюремная администрация с ног сбилась: кинулась все чистить, убирать. А тот прошел прямо в третью камеру, пробыл там больше часа и уехал, ни с кем не попрощавшись (это уж он, Краус, может засвидетельствовать, сам видел!). Черт побери! Этот солдат может поговорить и с большим начальством! Даже старший надзиратель Гросс, гроза всех арестованных, будит его не пинком ноги, а лишь громким окриком… Кстати, вот и сам Гросс, легок на помине. Чего он забрел сюда в такую рань?

Часовой вытянулся, отдал честь. Надзиратель осмотрел камеру, не заходя в нее, крикнул:

— Вставай!

Осужденный не пошевелился.

— Подымайся! — завопил Гросс изо всей мочи и вполголоса добавил, оскалив зубы в неприятной усмешке: — Скоро отоспишься, немного осталось.

Лежавший сначала поднял голову, затем, сразу придя в себя, быстро вскочил на ноги.

Гросс подождал немного и произнес, явно наслаждаясь:

— Через полчаса сюда прибудет председатель военного суда. Готовься выслушать важное сообщение.

Надзиратель удалился. У часового в голове мелькнуло, что сегодняшнюю вахту ему не придется достоять до конца. Он не первый раз слышал подобную фразу, привык к ней и, откровенно говоря, не испытывал какого-либо волнения или чрезмерной жалости к приговоренному. Его отношение к происходящему укладывалось в элементарную, простую, не допускающую никаких психологических переживаний истину: раз людей лишают жизни, значит они этого заслуживают.

Но сейчас ему стало как-то не по себе.

Быстро оглянулся: вокруг никого. Повинуясь безотчетно возникшему чувству, не думая о последствиях, окликнул заключенного и торопливо вложил через отверстие глазка в скованные железом руки две сигареты, последние, что у него остались.

И как будто полегчало на сердце, когда в ответ услышал спокойное:

— Спасибо, камрад.

Ровно в половине седьмого коридор наполнился шумом шагов. Впереди шел начальник тюрьмы со связкой ключей, за ним — полковник, а позади, чуть приотстав, — остальные офицеры.

Заскрипела дверь. Председатель военного суда перешагнул порог и остановился, не заходя в глубь камеры. Он разглядывал осужденного, жадным взором скользя по его лицу в поисках хотя бы тени беспокойства.

Тот ждал.

— Осужденный Шменкель! Командующий группой армий утвердил приговор. Как вступивший в законную силу, он будет приведен в исполнение сегодня в восемь часов утра ровно, — добавление, которое полковник должен был сделать к этим словам, в его судебной практике встречалось не часто, — поскольку просьба о помиловании подана не была.