Достал карманные часы, посмотрел: — В вашем распоряжении полчаса. Сейчас прибудет священник. Кстати, какой нужен: католический, протестантский?

— Все равно.

— В этот последний час у вас есть просьбы ко мне, как представителю судебных властей рейха? — Полковник ни на минуту не сомневался, что этот упрямый человек ответит отрицательно, поэтому он повернулся к двери.

— Да.

Судье показалось, что он ослышался.

— Да, будут. Я хотел бы обратиться к жене с последними словами. Всего несколько строк.

— Письма казненных направляются к родственникам лишь с разрешения военного чиновника юстиции. Затем в общем порядке они проверяются армейским цензором, — разъяснил полковник, подошел ближе к арестованному и медленно, растягивая слова, произнес: — Я разрешу направить по адресу письмо только в том случае, если жена прочитает в нем слова раскаяния и осуждения вашего преступления перед фюрером.

Увидев, как внезапно побледнел Шменкель, председатель суда почувствовал себя в положении охотника, который долго-долго без всякого результата сидел в засаде, уже собрался примириться с неудачей — и вдруг успех: в прорези мушки — ожидаемое.

— Я подумаю, — был ответ.

— Чернила, бумагу! Снять наручники! Послать за пастором, — отдавал распоряжения заторопившийся полковник.

— Часовой!

Последнее относилось к Краусу: ему приказывали войти в камеру. Теперь, когда о предстоящем исполнении приговора объявлено осужденному, один из караульных должен безотлучно, с оружием в руках находиться возле него…

…Шменкель писал, когда бесшумно отворившаяся дверь пропустила невысокого человека в черном одеянии. Это и был священник, последний утешитель приговоренных к казни.

— Сын мой, я пастор Эбергард Мюллер, — представился он и сразу же без всякой паузы начал говорить, положив руку осужденному на плечо и склонившись над ним.

— Я пришел сюда, чтобы быть с тобой в эти последние минуты, рассказать о тленности всего человеческого и об осененном божьей благодатью месте, где нет обмана, муки, убийств, где нет войн и насилия, где царят вечный мир и справедливость. Что сожалеть о преходящем перед лицом вечного? Все, что позади тебя, — прошлое…

— Пастор, — раздался твердый голос, — я не боюсь смерти! Я готов к ней. Не об этом я хочу говорить с вами… Но скажите сначала: вы, пастор, тоже видите во мне врага?

— Нет, сын мой. Я вижу в тебе не врага, — мягко возразил духовник, — человека.

— Преступник ли тот, кто хотел посмотреть на этот мир, без войн и насилия, еще при жизни? — Фриц приподнялся. — И кто, несмотря ни на что, верит, что будет такой мир на нашей земле?

Священник не хотел вступать в споры на политические темы. Он поспешил перевести разговор в другое русло:

— Каковы бы ни были твои убеждения и взгляды, ты достаточно сильный человек, если в полном спокойствии принимаешь за них смерть. Но я хочу сказать тебе…

— Простите, святой отец… — осужденный перебил Мюллера, подошел к часовому. — Как тебя зовут, солдат?

— Ганс, — выговорили губы, прежде чем сознание подсказало, что часовому строжайше запрещено разговаривать на посту и тем более с поднадзорным.

— Хорошее имя. Так моя жена назвала нашего сына. Я видел его лишь один раз… — Глаза Шменкеля потеплели. — Я хотел бы, Ганс, сказать пастору несколько слов наедине. Если можешь, окажи эту услугу.

Краус соображал: в этот коридор сейчас вряд ли кто зайдет — полковник, начальник тюрьмы, офицеры заняты подготовкой к казни, начальник караула подбирает команду. Но сам пастор?.. Солдат взглянул на него. Священник кивнул головой. Краус вышел, притворил за собой дверь.

— У меня к вам большая просьба, пастор.

Фриц поднял глаза, в которых сквозили грусть и печаль.

— Отправьте письмо, всего несколько слов, семье, пусть жена узнает от меня самого о моей судьбе. Ей ведь будет тяжело, а мне хочется, чтобы она поняла меня…

Заметив мелькнувшую в глазах пастора тревогу, осужденный добавил:

— Я знаю, чем это вам грозит. Но вы единственный, кто в состоянии мне помочь. Ведь ваши письма не просматриваются цензурой.

— Можно ли мне прочесть его?

Заключенный без колебаний протянул листок.

Священник пробежал по нему глазами. Задумался, потом вновь прочитал торопливо написанные строчки. Почерк неразборчив, но мысль выражена предельно ясно.

В этом письме Фриц Шменкель прощался с семьей: женой Эрной, дочерями Урзулой, Кристой и сыном Гансом, которого он поздравлял с недавно исполнившимся днем рождения. О себе писал, что до самого конца шел по пути, который сознательно выбрал. «Перед лицом смерти не сожалею о своем поступке. Я решительно иду навстречу казни. Я убежден, что умираю за хорошее дело. Иначе я поступить не мог». В конце содержалась просьба передать слова прощания матери, бабушке, всем родным и близким, кого знал Фриц.

Мюллер с уважением посмотрел на приговоренного.

В дверь постучали.

— Ваша жена получит его, — сказал священник и быстрым движением спрятал письмо.

А в это время на окраине Минска, во внутреннем дворе невысокого двухэтажного дома, заканчивались последние приготовления к казни. Плац был очищен от снега и тщательно подметен.

У глухой стены установлен двухметровый столб. Невдалеке на земле уже стоял грубо сколоченный деревянный гроб, из щелей которого виднелась солома. Около него жались санитары, продрогшие на жгучем февральском ветру. Никого лишнего — таково распоряжение главного судьи.

В состав «фольштрекунгскоманды»[7] включено десять человек. По специальному приказу полковника отобраны только унтер-офицеры, пожилые, спокойные, не подверженные никаким эмоциям.

С ручными пулеметами (да, пулеметами!), в стальных шлемах, они стояли сейчас в пяти шагах от столба. Руководящий казнью офицер делал последние наставления:

— Соблюдать полное спокойствие! Огонь — по команде. Цель — только сердце.

Раздался сигнал сирены. Караульные кинулись открывать ворота, часовые вытянулись в немом приветствии. Во двор въехала легковая штабная машина, за которой следовала грузовая с натянутым брезентом. Впереди идущий автомобиль затормозил. Сразу открылись все дверцы, отчего он стал похож на зловещего черного жука, расправившего крылья перед полетом. Из машины вышли председатель суда и прокурор. Последним вылез военный врач в длинной, не по росту, шинели.

Грузовик тем временем развернулся, встал. Шофер заглушил мотор. Из кузова по подставленной лесенке спустились пастор и Фриц Шменкель в сопровождении двух охранявших его солдат. Как только нога осужденного коснулась земли, раздалась команда: «Смирно, оружие на караул!» Офицеры приложили руки к козырькам фуражек, салютуя прибывшим. Каски замерли в строгом равнении.

Нет, это были не почести обреченному. Вся эта тщательно продуманная, подробно регламентированная и обстоятельно записанная в секретней инструкции церемония была рассчитана на то, чтобы усилить устрашающее воздействие казни, сломить дух несломленного, повергнуть еще не поверженного, запугать других, присутствующих при этом хладнокровно продуманном убийстве.

Все взоры были обращены на двигавшуюся по плацу группу. И только Краус, солдат Краус, оставшийся возле грузовика, не смотрел ни на что. Перед глазами его стояла сцена, разыгравшаяся несколько минут назад. Когда уже завернули за угол и грузовик перед воротами замедлил ход, этот вот Шменкель, вдруг что-то вспомнив, полез в карман, достал оттуда бережно завернутую в бумажку сигарету и протянул ее сидевшему рядом охраннику.

Его слова до сих пор звучали в ушах солдата:

— Возьми, Ганс. Спасибо тебе. Я уже не успею ее выкурить…

У столба, рядом с привязанным к нему Шмсикелем, только священник. Прокурор начал громко читать приговор. И снова раздались эти лживые слова: «За военную измену…»

…Фриц, дорогой Фриц! Ты умираешь в полном спокойствии, глядя палачам в лицо. Ты знаешь, что не был изменником своей родины. Ты знаешь, что предатели твоего народа — эти вот грязные палачи, нацистские заправилы. Это они ввергли твой народ в пучину небывалых бедствий и страданий. Это они поставили его перед лицом невиданной катастрофы. Это они пытались переложить позор своих преступлений на плечи всего немецкого народа. Это они хотели каждого немца сделать соучастником своих кровавых злодеяний.