Тротуары залиты публикой, петербургским народом, воспитанниками учебных заведений, приостановлена совершенно всякая езда.

И вот, прямо перед нами — Марсово Поле…

Направо от нас — зеленеющие первою зеленью кусты Летнего Сада, трибуны для зрителей перед ним — далеко впереди Дворец Ольденбургских и кажущийся издали совсем крошечным памятник Суворова.

Налево — длинные корпуса зданий Павловских казарм.

Четыре юнкерских взвода, идущих на фланге всей конницы парада заезжают правым плечом и строят развернутый фронт эскадрона.

Вдали — резко и внятно звучит серебряная труба.

Это — сигнал Императора, за которым стоит трубач-конвоец.

— Та-та-ти-тара-та та-та-там!

— Всадники шагом выступайте в поход!

Слава Богу — шагом! Не рысь, не галоп, а шаг!

Со стороны Государя, фигура которого уже ясно видна при весеннем солнце каждому юнкеру — нам несется навстречу наш марш, — училищный марш, играемый хором трубачей офицерской кавалерийской школы.

Впереди эскадрона, двигаясь еще шагом, но подняв уже шашку подвысь, едет на великолепном гнедом арабе Карангозов.

Еще далеко от него Царь; и вдруг, дав коню легкие шпоры, этот лихой наездник стремительно несется вперед полным карьером и ловко правя лошадью, делает большой и красивый заезд полукруг, и затем, резко посадив коня на задние ноги, как вкопанный останавливается в двух-трех шагах от Императора, тотчас же опуская шашку к шпоре… Красота!..

Это обычный командирский заезд — но как безукоризненно делает его на глазах у всего, можно сказать, Петербурга, наш «отчетливый» строевой воспитатель.

И, равняясь из всех сил, мы проходим развернутым фронтом мимо Государя, похвала которого уже звучит нам вслед…

Но это еще не конец парада.

Нам — именно нам, единственным из всех училищ — суждено принять участие и в последнем, заключительном аккорде прелестного военного торжества — общей атаке кавалерии, несущейся из глубины Марсова поля полным ходом к линии Царской палатки.

И мы несемся, по сигналу Генерал-Инспектора — все поле гремит от конского топота, бряцания палашей и сабель, звяканья стремян и подков.

— Стой, равняйся — стой!

Генерал-Инспектор не спешит с этим сигналом и останавливает несущуюся конницу в нескольких шагах от Государя и ложи Императриц…

Парад теперь кончен — мы идем домой.

Гремят хоры трубачей и музыкантов, части войск крестят Петербург, расходясь в разные стороны. Столица полна движения, веселых и здоровых лиц, новых весенних туалетов…

Все довольны, настроение у всех приподнятое.

Даже строгий «Павлуша» улыбается.

Он, как начальник всего училища, т.-е. драгун и казаков — едет на фланге, представляя всю вверенную ему школу…

Уже открыты «первые окна» в Петербургских домах, мимо которых движется наша эскадронная колонна «справа по три».

Кое-где из этих открытых окон трепещут белые платочки.

И в ответ на эти весенние приветствия то там, то здесь в нашей растянувшейся колонне — тот или другой юнкер, несколько конфузливо, как бы украдкой, прикладывает руку к головному убору и с улыбкой смотрит вверх, по направлению окна, из которого кто-то кланяется…

Петербург велик — и во многих его уголках живут знакомые, радушные семьи.

Так проходит незабываемый, яркий день Майского парада.

IV[5]

Зима прошла, окончены весенние экзамены, наступает время лагерного сбора.

В первых числах мая, числа 8-го — 10-го — мы уходим походным порядком в Авангардный Лагерь Красного села, к Дудергофскому озеру, к мохнатой, покрытой густым хвойным лесом, горе.

С первыми лучами весеннего солнца покидаем мы стены школы, и, пройдя окраины столицы, выходим на шоссе, двигаясь к Лигову.

Впереди — юнкерский хор трубачей, юнкера — песельники с танцующим в воздухе звенящим и сверкающим бунчуком.

На этот поход даже есть песня:

и т. д.

Авангардный лагерь Красного Села — это лагерь всех военных училищ, расположенных на первой линии громадного военного поля.

Большие деревянные бараки, в которых размещаются юнкера — выкрашены в светло-желтую краску, очень вместительны, полны воздуха и света.

Они стоят лицом прямо в поле, а с внутренней их стороны, заполняя пространство между лагерями и береговым склоном Дудергофского озера — растут деревья, разбиты цветники, зеленеют площади травников.

Если стать лицом к Военному полю, первой слева — стоит офицерская кавалерийская школа с ее конюшнями и барачками, затем идут бараки эскадрона и казачьей сотни, нашей школы.

За нами — артиллеристы — михайловцы, за михайловцами — константиновцы, дальше — Павловское училище и Петербургское Военное.

Перед артиллеристами — квадраты из орудийных парков.

Перед всем фронтом бараков — длинная, широкая дорожка, называемая «линейкой», вдоль которой расставлены большие деревянные «грибы» для дневальных.

Обедают под особым деревянным навесом в глубине лагерного расположения, а по окончании дневных занятий и вообще в свободное время — большинство юнкеров ходят на безлюдные склоны озера, с которых открывается вид на весь Дудергоф — такой издали мохнатый и угрюмый.

По вечерам юнкера-казаки сотни, располагаясь на берегу — дают целые концерты, отличаясь своим несравнимым хоровым пением.

Замечательно они поют и пели всегда, эти лихие сыны Дона, Кубани и Терека — и, отдавая им полную справедливость в этом первенстве — мы подолгу заслушивались их прекрасными песнями.

Весь май проходил за «съемками».

Это было временем «алидад», «кипрегелей», нанесения горизонталей и отмечания лесов, кустарников, болот и сел.

Мы чувствовали себя более свободными, нанимали местных деревенских мальчишек, носивших за нами «планшеты» бродили по окрестностям Дудергофа и Красного села, доставляли доход многочисленным разносчикам, рыскавшим по всей местности наших съемок с пирожками, шоколадом и даже коньяком — и справедливо заслуживших поэтому название «шакалов».

Они и сами отлично знали свою кличку и стремглав подлетали со своими корзинами при окличке «шакал!»

По праздникам ездили в Петербург — уже другой, летний Петербург — наполняя пестрою и молодою толпою вагоны Балтийской железной дороги.

С началом полевых учений — начиналось настоящее царство Карангозова.

Густым столбом стоит над нашим эскадроном пыль, — звучит команда и труба, и весь эскадрон, производя самые разнообразные построения, носится с одного края военного поля на другой.

Карангозов любил стремительность, заезды плечом на карьере, носился сам впереди, водя всю часть за собою.

— Эскадрон за мной! — было его любимым упражнением. Он летел перед скакавшими за ним справа повзводно юнкерами, делал «восьмерки» и «вольты» и не признавал в это время никаких препятствий.

Не один из нас «копал редьки» в это время, и не простые, а вместе с лошадью, но особенных несчастий ни с кем не случалось.

Правда — нестерпимо болели колени от сжиманий при заездах, до синяков набивала спину винтовка, болели от ремней ключицы и грудь — но все это проходило к середине лета и тело ко всему привыкало.

Вторая половина лагерного сбора проходила веселее и оживленнее.

Начинались смотры, делались небольшие маневры, приближался день Царского объезда лагеря.

Мы ходим по вечерам в расположение Михайловцев, куда прибывал для концерта оркестр стрелков Императорской Фамилии; исполнялся Чайковский, увертюры Гуно, стучали кости скелетов в танце мертвецов Сен Санса, гремел «Двенадцатый Год» — и необыкновенно эффектно изображалась смерть Огинского, застрелившегося когда-то во время исполнения оркестром его же собственного полонеза.