Дойдя до Старочеркасской, заволновалась и вернулась домой большая часть Новочеркасской дружины (400 человек).

Итак, 12 (25) февраля партизаны покинули Новочеркасск. В тот же день красная разведка доносила: «В Новочеркасске — до семи, если не до 12 тысяч, способных к борьбе»²²⁰. Как показали более поздние подсчеты, ушли далеко не все «способные к борьбе». Многие остались «дожидаться большевиков». Тысячи офицеров явились в Ростове на регистрацию, объявленную большевиками. Много офицеров осталось в Новочеркасске.

Значительная часть уходящих из города не помышляла о дальнейшей борьбе, о сопротивлении, а просто «уносила ноги». Это не могло не сказаться на настроении отступающих. Один из участников похода записал в дневнике: «Вызывает удивление наша “партизанская армия”, какая она странная. Целых три часа стоял я вчера у переправы на Аксае, пропустил мимо себя десятки сотен людей, жадно стремившихся на ту сторону, подальше от города — в степь, и не нашел ничего похожего, что у нас принято называть армией. Каждый шел и ехал, видимо, сам по себе, как будто он совсем не принадлежал ни к одному из отрядов»²²¹.

Ночевали в Старочеркасской, в «нейтральной» станице. Попов хотел устроить здесь еще и дневку, чтоб свести разношерстные, плохо подчиняющиеся отряды в одно целое. Но лед был ненадежен, и с раннего утра, набросав доски, решили переправлять артиллерию и обозы и отправлять на Арпачин.

Завтракали блинцами с откидным молоком. Старший сын хозяйки пропал на войне, и она, горюя, с какой-то мукой смотрела на молодых ребят — юнкеров, студентов, гимназистов. Делилась тревогами.

— ...А тутразорение чистое, кадеты пошли какие-то... И чего им, прости, Господи. Надобно? Бьют, люди гутарят, всех и всё жгут... Детей малых не жалеют. Ироды окаянные.

Партизаны прыснули.

— А вы не кадеты? — насторожилась хозяйка.

— Кадеты, бабушка.

Хозяйка растерянно улыбнулась, развела руками.

Заскочил связной от Семилетова.

— Аксайские на рассвете наш арьергард обстреляли, 1-ю Новочеркасскую... Собирайтесь, уходим...

— А дневка?

— Решено не задерживаться. Идем на Арпачин.

— Где это?

— Арпачин? Верст десять отсюда, — сказал молчавший до этого хозяин.

— Пятнадцать, — поправила хозяйка.

Засобирались.

— Собери сто-небудь, — подал голос с печи столетний дед.

Синяя пелена заволакивала дали и покинутый город. Сыро,

туман клубами завис над Доном. Жители густо стояли на берегу. Казаки у заборов с семечками.

— Воя-а-ки! — в голосе злость.

Деды крестили уходивших. Старухи плакали.

Голубовские казаки появлялись в двух верстах от переправы, забитой войсками и обозами. Если б Голубов сделал еще один рывок в полтора десятка верст, худо пришлось бы партизанам.

В Манычской, где была запасная переправа, местные казаки повязали партизанскую инженерную команду, есаул Слюса-рев с сотней конных юнкеров поскакал на помощь.

Накапливалась, набухала серая масса, каплями перетекала по узкой цепочке на другой берег.

— Что-то медленно мы...

— Быстрее всех червяк ползет, — зло шутит кто-то. — Каждого у могилы догонит.

Сотня спустилась ко льду. Хорунжий Назаров выехал из замявшихся рядов и крутнул коня, развернулся лицом к станице, древней столице казачьей. Чернели улицы и истоптанные скотом дворы, лишь на огородах траурно белел снег.

— Прощайте, станичники! Полюбуйтесь на своих казаков, которым приходится покидать родной край, Тихий Дон, чтоб скитаться на чужбине...

В ответ — молчание. Робко-торопливо, прижимая уши, пошли по дощатому настилу кони, облегченно, убыстряя шаг, возносились на задонский берег. Растерявшая очертания степь, укутав туманом, приняла партизан в свои объятия. Уже с того

1

АюмнКрас!^

берега кто-то, передразнивая Назарова, махнул шапкой и — с веселинкой.

— Прощайте, станичники!

Пошли партизаны. Ни заботы, ни тревоги, лишь неясная тоска.

Пока шла переправа, походный атаман два раза ездил в Оль-гинскую к Корнилову, склонял к совместным действиям. Так и не договорились. Узнав об этом, бросили Попова и ушли к «добровольцам» отряды Бокова и Краснянского.

На Арпачин выходили, как в иной мир вступали. Выглянуло солнце, лучи заиграли на крестах церкви, на льду показавшегося слева, давшего круг Дона. Даванул морозец, последний на эту зиму. Высокие прямые столбы дыма вставали над хутором. Бабы-казачки сгоняли после дойки с базов в катухи телят, носились собаки, бестолковой ордой катились на водопой овцы. Верхушки тополей обледенели и развернулись веером, как венчики проса.

Снег прибит, идти легко, и партизаны шли весело, строем, с песнями. Грязные, но воинственные на вид китайцы сотника Хоперского, семилетовцы пешие и конные, пехота Мамонтова и Яковлева, штаб-офицерская дружина генерала Базавова, офицерская боевая сотня Гнилорыбова, конница Чернушенко и Назарова, Атаманский конный отряд полковника Каргальско-го, батарея подъёсаула Неживова...

Ни большевики, ни Голубов не преследовали. В Новочеркасске устанавливалась неясная по содержанию, но несомненно новая власть, и наметились уже первые трения. По Новочеркасску расклеили листки: «Обязательное постановление отрядного комитета Северного казачьего революционного отряда.

1. Город временно перешел во власть Северного казачьего революционного отряда, который действует в контакте с Новочеркасским советом рабочих депутатов и социалистической частью городского самоуправления.

2. Особое положение в городе снимается...

5. Обыски будут проводиться днем до 5 часов вечера и только по особым разрешениям существующей власти...».

Голубовские казаки (в погонах, при своих офицерах и урядниках) встретили идущий от Ростова к Новочеркасску Харьковский уланский полк и завернули его обратно, заявив, что город

«~>ич •

взят ими под охрану. Сам Голубов послал сказать Саблину в Персиановку, что город взят и вступление иных отрядов в него пока нежелательно.

— Вы наказной атаман, что ли? — презрительно скривился молоденький и красивый Юрий Саблин.

— Наказным атаманом быть не сбираюсь, — вспыхнул Голубов.

Заблудившаяся в непредвиденных изгибах и поворотах жизни делегация ныне разогнанного Круга все еще вела переговоры с найденным Антоновым-Овсеенко, и тот исправно отстукивал Ленину, что «последняя поставила вопрос об автономии Дона и праве самостоятельного разрешения земельного вопроса».

Меж тем в Новочеркасск вступил Саблин, и полилась кровь.

14-го утром в станицу Старочеркасскую влетела группа всадников. Сиротливо пустели улицы, истоптанные до черной земли. Разбитая дорога, брошенное на обочине негодное снаряжение — всё указывало на недавнее присутствие здесь воинских частей.

От Дона шел неясный, но хорошо слышимый в утреннем воздухе шум.

Передний всадник в заячьей папахе придержал высокого красивого коня — калединский! — у собора, поднял руку для крестного знамения, но торопился, видно, дернул кистью, перехватил висевшую на темляке плеть, махнул призывно и погнал прямо к Дону.

Берег был пуст, а по Дону, шурша и подминая друг друга, шли льдины. Партизаны отныне и надолго были недосягаемы.

— Ушли! Теперь недостать, — досадливо бросил спутникам Голубов.

Казаки, не растерявшие былой дисциплины, помалкивали, и лишь комиссар конной разведки саблинского отряда, увязавшийся за голубовцами, воздел к небу кулак и изругал Богородицу.

Если б Голубов успел переправиться, может, не было бы и Степного похода. Но Голубов не переправился. Дон тронулся и прикрыл партизан.

Атам, за Доном, молодая донская интеллигенция уходила в степь. Студенты, семинаристы, юнкера, офицеры месили грязь, выбиваясь из сил, измученные непривычным большим переходом.