Увидев, что власть большевиков в Новочеркасске уже не та, Голубов попытался взять ее в свои руки и думал привлечь к своей авантюре захваченного им в сальских степях и содержащегося на новочеркасской гауптвахте М.П. Богаевского.

Богаевский выступал перед казаками гарнизона с многочасовыми докладами. Говорил о казачьей истории, о проблемах казачества. Лучшей агитации нельзя было себе представить.

Поскольку новочеркасский гарнизон состоял из «революционных» казачьих частей, которые сохранили своих урядников и офицеров, и одного полка Красной гвардии — Титовско-го, Голубов фактически был хозяином положения в городе.

Представители с оветской власти, опиравшиеся на Ростов, не доверяли ни Голубову, ни казакам новочеркасского гарнизона, ни всему населению Новочеркасска, они попытались «избавиться» от беспокойного войскового старшины, отправить его подальше от донской станицы.

25 марта (7 апреля) Голубов был назначен «командующим всеми вооруженными силами Сальского округа»³⁰⁹ и должен был отбыть в степи бороться с партизанами. Узнав о назначении, Голубов пошел ва-банк и сделал попытку провести мобилизацию казаков вокруг Новочеркасска. 26 марта (8 апреля) в Старочеркасскую станицу прибыл «называющий себя делегатом от Новочеркасского гарнизона некий Седов. И начал призывать 4-го года казаков, открыто говоривши, что для борьбы с советской властью, и за что он, Седов, местной буржуазией был встречен дружелюбно»³¹⁰.

Ростовские власти немедленно отреагировали. 27 марта (9 апреля) в Новочеркасск были посланы дополнительные силы красногвардейцев. Очевидцы видели, как конные матросы — авангард карательного отряда — вступали в Новочеркасск, их поддерживали бронеавтомобили, а Голубов с группой в 30 человек отходил, отстреливаясь, в сторону собора.

В здании реального училища собрались 15 бывших партизан, скрывавшихся в 6-м Донском пешем батальоне, они устроили перестрелку с Красной гвардией (7 убитых красногвардейцев остались на Арсенальной площади), но бежали вслед за го-лубовцами из города.

Голубов и командующий казачьими частями новочеркасского гарнизона Смирнов направились из города в ближайшую станицу Кривянскую. Посланные за ними в погоню 20 матросов потребовали у кривянцев выдать Голубова и всех офицеров, а также уплатить контрибуцию за укрывательство. Казаки разоружили и прогнали матросов и собрали Круг, который принял решение о восстании.

Голубов в это время, миновав станицу Кривянскую, прискакал в станицу Богаевскую, где тоже формировался казачий отряд. Атаман станицы просил его сойти с коня и поговорить. Голубов на свою беду согласился. Разговор затянулся до ночи, и в ходе его Голубов был арестован. Инициатором ареста выступили несколько студентов, уроженцев станицы. Особо настаивал Федор Пухляков.

Ночь Голубов провел в здании станичного правления. А наутро собрался станичный сбор. Голубова вывели на крыльцо...

Свидетельства очевидцев позволяют нам восстановить эту картину до деталей.

«....Пухляков с револьвером в руке стал у него за спиной и прислонился к двери. Ему надо было упереться во что-то спиной, чтобы не метаться, не бегать вокруг Голубова.

— Вчера вы так и не ответили на наши вопросы, Голубов. Вот люди хотят знать...

Пухляков говорил, повышая голос, чтобы перекричать гул толпы. И толпа смолкла, все стали слушать.

— Почему был убит Чернецов и почему преследовались партизаны?

Все молча жадно смотрели на Голубова. Оружия не было видно, но это еще ничего не значило. Станица собралась на суд и расправу. Захотят — и так убьют. Затопчут.

Надо было переломить настроение. Голубов шагнул вперед и рывком, раскрытой ладонью к толпе, поднял правую руку.

— Товарищи!..

Крики взметнулись и перебили его.

— Какие тебе тут «товарищи»?

— Но-но! Ты не заговаривайся...

— Большевик! ...

“Ч-черт! Врюхался... Не так надо”. Кровь еще гуще прилила клипу. Он куснул нижнюю губу, сверкнул глазами и, перекрывая гул недовольства, рявкнул.

— Станичники!

Шум угас, как оборванный, лишь немногие, говорившие и слышавшие только себя, продолжали что-то плести, но все тише... тише... Смолкли и они, со страхом и любопытством уставившись на багрового, сверкавшего глазами Голубова.

— Ну, ты не дюже, Голубов... — начал кто-то из задних рядов.

Он и сам понял, что на глотку не взять. Опустил глаза и, сознательно глуша голос, чтобы вслушивались, заговорил.

— Станичники! В смерти Чернецова я не виноват. Я арестовал его, чтобы спасти, но не мог сдержать страсть казаков...

Гул недовольства опять заглушил его слова. “Арестовал! Арестовал! Ах, ты ж собака!...” — ясно расслышал Голубов. “Не об этом надо...”.

— В оправдание мое, что я не виноват, я укажу на тот факт, что я спасал его партизан на своих подводах и на свои средства триста верст от преследования Красной гвардии...

Слова эти не могли переломить настроения казаков, но Пухляков, ревниво следивший за каждым словом Голубова, громко и врастяжку заговорил подрагивающим, готовым сорваться голосом.

— Господин Голубов, это странно: там спасаете чернецовс-ких партизан, а в Сальском округе почему-то гоняетесь за партизанами Попова.

Он показывал, что Голубов лжет и давал толпе разоблачить эту ложь. “Это странно...”. А дальше думайте сами, станичники.

Голубов оглянулся на него, пережидая одобрительный гул толпы. Он знал, ясно видел, что казаки не любят и побаиваются этого пучеглазого с револьвером в руке, как не любят и побаиваются заразных больных. Надо было усилить это настроение толпы. Польстить ей, объявить ее высшим судом и на ее глазах устроить состязание с этим бесноватым.

— Дайте оправдаться, — громко, с вызовом сказал Голубов Пухлякову и широким жестом показал на толпу. С ней он будет говорить, на ее великодушие и справедливый суд надеется...

— Душегуб!...— крикнул кто-то, ломая Голубовскую игру.

Он затравленно повел взглядом: кто крикнул?

— Почему вы, несмотря на обещание, шли против Каледина, его правительства и против интересов казачества? — кричал за спиной Пухляков. И Голубов вдруг почувствовал, как что-то твердое больно ткнулось ему в затылок и скользнуло по отросшим жестким волосам. Это был ствол пухляковского револьвера. И взгляд заботливо выхватил из толпы дрогнувшее лицо одного из бежавших с ним, Голубовым, казаков, его руку, ползущую по цевью винтовки. “Помахай им, помахай, — зло и радостно подумал Голубов. — Сосунок...”. Он снова обернулся к Пухлякову. Револьвер дрожал в руке студента, и это странно успокоило Голубова.

— Против Каледина и всего казачества я в корне не шел, — медленно и раздельно, глядя прямо в выпученные глаза, заговорил он. — Но в мелких деталях не был с ним согласен, — и, окинув гордым взглядом толпу, добавил: — Как и вы все.

“Мелкие детали”, спасительные “мелкие детали”... Хоть бы кто-нибудь спросил о них! Развернулся бы Николай Голубов. “Ну?” — искал он взглядом глаза богаевцев. Подыграйте!..

— А семеро расстрелянных? Назаров, Волошинов?.. Где они?! — выкрикнул Пухляков. — Семеро!.. Расстрелянных!..

Горячий пот облил Голубова. Щекочущая капля покатилась по шершавой небритой щеке.

— Изменник! Предатель! — кричала толпа.

— Дайте оправдаться...

Пухляков актерским, просящим тишины жестом взмахнул над головой револьвером.

— Их расстреляли по вашему приказу, Голубов! ...

“Пропал...”. Это была обычная, явная всем, тяжеловесная

ложь. И все знают это, но используют как повод для расправы, показывают, что поверили, а потом оправдываются: «Нас обманули...».

— Ах, как тяжело, — тихо пробормотал Голубов.

Волна ненависти к этому придурку, этому сумасшедшему, который губит его, Голубова, наплыла, туманя глаза, загудела в голове. Приятной тяжестью налились руки. Как всегда в таких случаях, он тяжело и пристально глянул на противника, чтоб разить наверняка.