– Но его же в этом месяце к вам пришло около двухсот килограмм…

Взор пуговок–глаз словно остекленел. Будто на шарнире к Лукьянову медленно повернулась прилизанная головка:

– Откуда у вас эти сведения?

– А разве не так?

– Это металл для оборонного заказа.

– Для какого?

Разошлись тонкие бесцветные губы в снисходительной улыбке:

– Вы у нас кто? Заместитель по режиму? Идите, знаете ли, к своим… генераторам.

– Так что насчет кожуха?

– К Прошину. – Был ответ.

Отповедью хозяина производства Лукьянов не отяготился, бесстрастно уяснив для себя, что, коли криминал существует, раскрыть себя за здорово живешь он не позволит, но главное – необходимо увериться в чувстве справедливости своих подозрений, и этот, казалось бы, ничего не значащий диалог с неприветливым сослуживцем, этого чувства не опроверг, а только усилил, а когда к вечеру Чукавин представил ему копии документов, Лукьянов понял, что находится на верном пути.

Поразмыслив, направился к Глинскому, сидевшему за бумагами в одном из закутков лаборатории. Молча положил перед ним накладные, договора с согласительно подписью Сергея.

– Знакомые темы? – спросил без предисловий.

С ответом Глинский медлил минуту. Затем произнес словно бы в пустоту:

– А что я мог возразить?

– Сережа! – Лукьянов положил руку ему на плечо. – Я – ваш друг. Поверьте. И из этой истории вас выпутаю. Но если вы до сих пор его служка, подпевала и хвост, тогда не говорите ничего. Сам разберусь. Да и разобрался уже. Меня интересуют детали и подтверждения соучастника, то бишь, очевидца. Как посмотреть… Если вы со мной – говорите. Еще раз подтверждаю: наказания не будет. Я постараюсь. Только я должен знать, ради чего стараться.

В глазах Глинского сталкивались тени разного рода сомнений.

– Я в курсе, в общем… – Он с силой водил растопыренными пальцами по груди, сжимая свитер. – Я знал, но он заставил меня, задавил! Все деньги получал он, он! А у меня… я не мог отказаться… Он угрожал!

– И какие фигурировали суммы?

– Об этом – ничего… Клянусь! Мы списывали материалы и изделия под проекты… Кто за проектами – не моя компетенция…

– Я понимаю. Вы выполняли директивы руководителя и ни о чем не догадывались.

– Да… Скажем так… И мечтал положить конец этому… Но не мог. Я боюсь его! И прошу вас: о моих словах – никому! Между нами… Я – с вами! – Он поперхнулся, кашлянул и сплюнул в угол.

– Ладно, – сказал Лукьянов устало. – С нами так с нами.

И – ушел, хлопнув дверью.

Глинский уперся локтями в стол монтажного стенда. Сдавил виски ладонями. Осталось осознание предательства и стыд. Лютая ненависть к Лукьянову, унизившему его прошедшим допросом.

«Что будет? – глодал вопрос. – Лешке – конец… Точно.»

Однако именно эта мысль его странным образом успокоила. И дошло: потому и предавал, что конец Лешке! Все. Кончилось. Тот, кто стоял над, повержен. Почему–то представилась статуя и летящее к ней ядро. Отрывок забытого фильма, что ли… Статуя еще цела, но отделена мигом неизбежности от удара ядра, от своего превращения в крошево… Все оборвано. Другая жизнь.

А какая? С Наташей? И что в ней хорошего, в такой жизни? Ведь влюбленность, как бы он не хотел себе это признать, прошла. И то, к чему он так упоенно стремился, оказалось плотской разочаровывающей банальностью… Баба и баба… Очередное доступное тело. Нет, нет, нет! Это грязно, пошло, и как ты смеешь рассуждать об этой женщине подобным образом, скотина!

Вот бы бросить все и уехать… Хоть на неделю. На Чегет, в горы, покататься огромных просторных склонах, присесть на вершине, глядя, как с облака, на синь сосновых лесов далеко внизу, прорезанных зеленой бурной рекой… Эта была столь яркая и привлекательная картина на фоне по-весеннему грязного институтского дворика, облезлого кирпича корпусов и беснующихся над ними галдящих вороньих стай, что стало у Глинского безобразно и горько на душе; жизнь представилась ему до обидного жалкой, пустой и растраченной; растрепанной по ерунде в лоскуты.

Он стоял, безжалостно обкусывая заусенец на пальце, и с омерзением ощущал жгучую, саднящую боль сдираемой кожи. А в сознании между тем скользила утешительная подлая мыслишка: чего огорчаться так? Ведь главное - Прошин его не выдаст! Каким бы Леша ни был… Не выдаст! Утешение было грязное, рождавшее презрение к себе самому и едкую, как кислота, ненависть к Лукьянову: задавил меня, сволочь, да как задавил!

И по–ребячьи, как уже давно разучился, он заплакал. Предварительно, впрочем, заперев дверь на ключ. Он плакал, жалея себя, и ему становилось просветленно хорошо.

ГЛАВА 5

В кабинете перекликались телефоны. Настойчиво жужжал селектор. Прошин забросил кепку на крюк вешалки и снял первую попавшуюся под руку трубку.

- Ты сегодня поздновато, - сухо заметил голос Авдеева.

- Зато ты рановато! – взорвался Прошин. – Увидел машину и рад! Ну, что у вас там? Пойман сигнал внеземной цивилизации? Грядет потоп или мессия?

- Зайди, есть новости. – Авдеев помедлил. – Важные.

- Ладно, - неприязненно обронил Прошин и, сдернув с вешалки кепку, отправился в лабораторию.

За последнюю неделю Авдеев сильно похудел, выглядел утомленным и в крайней степени неухоженным. Развязанные шнурки его ботинок волочились по полу.

- Вот, - сказал он вместо приветствия, подвигая к Прошину лежавшую на столе папку. – Первая часть расчетов. Вторая будет готова в течение месяца.

- С Романом говорил? – заговорщицки мигнул Прошин.

- Говорил, - кивнул Коля хмуро. – Накололи мы Лукьянова, не волнуйся. Датчик делаем многоячеечный. Как ты Романа-то совратил на такое дело? – вырвалось у него.

- Все ради тебя… стараюсь. – Прошин просматривал расчеты. – Ну, кто умнее, Лукьянов али мы? – Он поднял на Авдеева глаза.

- Разные категории, - пожал тот плечами. – Мудрых уважают, хитрецами восхищаются…

- Хэ, - сказал Прошин и углубился в бумаги.

«Человек работал на износ, - созрело уважительное определение после беглого просмотра первой страницы. – Надо, пожалуй, разгрузить парня. Всех подстегну, всех! От препараторов до Лукьянова! Времени нет. Успею ли до октября?» - Он снова взглянул в сторону Авдеева, но тот уже удалился.

Прошин встал, прошелся по лаборатории. Подумал: диссертация стала да данном этапе основой его жизни. А может, заставить себя охладеть? Получится – хорошо, нет – нет… Чрезмерное желание – суета опасная, умерщвляющая душу, тут если растрачиваться, надо знать, чего ради… Но аргументы в пользу докторской были весомы: пропуск на международные конференции, путь к хорошим деньгам, причем – получаемым по ведомости, а не с помощью рискованных авантюр, с коими – хватит… Прокол рано или поздно последует, и будет гибели подобен. Тем более Глинский оторвался, вон стоит у окна, как бы не замечает… А союзник сейчас нужен! Вдруг дойдет Лукьянов до истины, вдруг поймет, что надули его Рома и Коля ( Ах, молодцы, ах, бродяги – Лукьянова провести! ) – и в пику завернет все на прежний маршрут? Тогда без напарника тему не снять. Или все же управимся в одиночку?

Он снова взглянул на Глинского, отмечая демонстративную его враждебность, не более, как неприятный штришок на общем радужном фоне больших и малых удач. Да и вернется к нему Глинский, куда денется!

Вернувшись к себе в кабинет, вновь был застигнут телефонным звонком. Звонил Соловьев. Услышав его голос, Прошин растерялся, внезапно открыв, что у истока закрутившего его водоворота игры стоял именно этот человек и, не будь его, прошел бы сегодняшний день по-иному, как прошла бы по-иному вереница других дней прошлого и будущего… Забавно.