- Я приношу извинения за беспокойство, - стеснительно распинался врач. – Вы, конечно, заняты… Но мы должны увидеться.

- А что такое? – лениво спросил Прошин.

- Что такое? Ну, зачем люди беспокоят друг друга? Нужна помощь. У меня… загвоздка с анализатором. Всякие новости… н-нехорошие…

Прошин вспомнил о Тане. На днях она звонила ему, довольно неприязненно сообщив, что в институте сама собой началась внутренняя финансовая тяжба между хирургами и Соловьевым, и позиции последнего шатки. Прошин слушал вполуха; когда игра велась помимо него или же чужими руками, в успехе он сомневался, хотя и рад был пополнить горький опыт практики отрадным исключением.

- В общем, дела неважные, - вздохнул где-то далеко Соловьев.

Прошин с трудом сосредоточился. Он пребывал еще там, в рое мыслей о благах, которые сулила ему будущая диссертация, и возвращался от них к этому нежданному, пускай и важному разговору тяжело и нехотя.

- Уточните суть неприятностей, - сказал он, наперед зная все слова врача.

- Вы понимаете… Я выбрал изотоп… Но начальство не верит ни в него, ни в наше дело вообще! Бредовая, говорят, работа, не оплатим ее… - Он замолчал как бы в ожидании ободряющих слов.

«Как все глупо и скучно», - подумал Прошин.

- Это как так не оплатим?! – возвышая голос к гневной октаве, вопросил он. – Мы тут вкалываем, а они – не оплатим! Бардак! Только при нашем либеральном социализме такое возможно! Представляю такую нашу беседу где-нибудь… Впрочем, уточнять не стану.

- Но я – бессилен! – воскликнул Соловьев.

- Ну, ладно, - смилостивился Прошин. – Я сейчас же иду к нашему директору, а он – лично знает вашего… Так что подождем хороших новостей. Не гарантирую, конечно…

Положив трубку, он подумал, что можно сходить на обед, самое время. А когда закрывал кабинет, о разговоре с врачом уже и забыл.

***

В пятницу вечером состоялось заседание партбюро, куда был вызван Прошин. Войдя, он, к немалому своему удивлению, помимо себя, обнаружил в комнате еще нескольких лиц, в состав партбюро не входивших, – Лукьянова, Воронину, Чукавина и начальника мастерской.

У Прошина забрезжило смутное ощущение опасности.

И оно оправдалось.

Секретарь партбюро кивнул Лукьянову.

– Товарищи, – сказал тот. – Сюда, на партбюро, пришли сотрудники нашей лаборатории. Как партийные, так и беспартийные. Пришли, чтобы поговорить о нашем руководителе – товарище Прошине…

Пом. директора по режиму предложил упомянутому руководителю подняться для всеобщего и лучшего обозрения. Прошин, чувствуя себя дураком, привстал.

– Мы собрались здесь для того, чтобы поднять вопрос о нарушениях нашим начальником как трудовой дисциплины, так и закона, – сказал Лукьянов заученно.

Прошин попытался обмерить его удивленно-насмешливым взглядом.

– Да, я отвечаю за свои слова. И сейчас изложу все в более популярной форме.

– Уж пожалуйста. – вставил Прошин.

– Во–первых. На работу он является нерегулярно, приезжает, когда выспится… Когда выспится, тогда и… Много раз он ремонтировал в лаборатории бытовую радиоаппаратуру. Детали, сами понимаете… Что же касается автомобиля – с понятием «автосервис» он вообще не знаком. Однако и это не главное. Недавно мы обнаружили, что у нас списаны многие ценные материалы, оборудование; списаны в порядке проведения мифических экспериментов!

У Прошина заломило в груди от страха, и он захлебнулся вязкой слюной.

Он уже и думать забыл об этих «подарочках» институтам, ведущим международные работы и постоянно включающих в план поездок его как консультанта.

– Общая сумма списанного и ушедшего на сторону огромна, – заключил Лукьянов. – Впрочем, вот документы… – Он положил на стол папку.

– Что?… – вытянув шею, переспросил секретарь парткома и выронил карандаш.

Карандаш покатился, щелкая гранями по полировке стола. Наступившая тишина была пронизана этим размеренным, деловитым пощелкиванием… Около края карандаш задержался, а потом полетел вниз.

«Ой-ей-ей!» - заверещал Второй, куда-то пропадая.

«Вот и все, – сказал себе Прошин с непонятным каким–то облегчением. – Карты не стол, конец игры. Она была шулерской, неинтересной, да и ненужной».

И отчетливо представил, как вскоре лишится всего. Теперь, если не отдадут под суд, рассчитывать можно лишь на влачение существования в неведомых социальных низах. И то – если повезет.

- Таким образом, - продолжил Лукьянов, - мы не желаем работать с человеком, а тем более под руководством человека, совершающего хищения, не любящего работу и избегающего ее, ищущего исключительно личную выгоду и наживу!

Чукавин смотрел на него преданными глазами. Воронина, опустив голову, молчала. Начальник мастерской со свистом вздыхал и огорченно хлопал руками, как пингвин крыльями. Он соблюдал политику нейтралитета.

По наступившему молчанию Прошин понял: слово предоставляется ему. Он не особенно задумывался над сочинением оправданий, перепоручив это вернувшемуся Второму, оправлявшемуся от шока. А сам он, Прошин, сжался, пропал, перенесся куда–то далеко–далеко, откуда все прекрасно слышалось и виделось, но где никто не видел и не слышал его. Он юркнул в обитель Второго, удобную и тихую, как наблюдательный отсек с узкой бойницей в крепостной башне. А Второй, заполнив все его существо, кинулся в драку. Второй сказал:

– Я… начну с того, что назову все, сказанное здесь, грязной – я повторяю! – грязной клеветой. Я запомнил все пункты этого устного пасквиля и все эти пункты немедленно разобью! Но сначала хочу сказать, что Лукьянов…

– Товарищ Лукьянов, – монотонно поправил его секретарь.

– …что он уже давно создает в лаборатории этакую оппозицию, коей командует… Я объяснил ему мои нечастые отсутствия в лаборатории международными связями НИИ, что есть и общественно значимая задача! Я возложил на него почти все свои полномочия и не снимал их, хотя чувствовал: они помогают Лукьянову…

– Товарищу…

– …товарищу в его нечистых кознях против меня. Его желание вступить на мое место известно всем, но желать можно всяко, а вот путь к осуществлению желаний он выбрал скользкий и темный – путь инсинуаций и клеветы!

Второй актерствовал превосходно, перебирая интонации, как искусный арфист струны. Он тяжело дышал, и голос его был прерывист, взволнован, каким и надлежало быть у незаслуженно обиженного правдолюбца.

– Все сказанное я воспринимаю как обвинение в воровстве… да! – еле выдохнул Второй. – А между тем это законно… – Тут лицо Прошина побелело, и он медленно осел в кресло.

«Доканчивай спектакль сам», – брезгливо проронил Второй и вышвырнул Прошина – из такого замечательного уголка! – на поле битвы…

Прошин провел ладонью по лбу, стерев влажный холод испарины. Сердечный припадок был просимулирован довольно лихо.

– Сейчас… – прошептал он, действительно приходя в себя. – Сейчас… пройдет.

Сквозь щелочки еле прикрытых глаз он видел заботливое лицо помощника директора по режиму; секретарь парткома недружелюбно глянул в сторону растерянного Лукьянова и тоже наклонился к Прошину.

– Вам … плохо? – спросил он с примесью недоверия.

– Я… – В глазах Прошина застыли слезы. – Какая ложь! Я представлю документы…

С секретарем наушничал Михайлов.

« А он-то откуда возник? – изумился Прошин. – Тоже с ними?»

– Мы продолжим обсуждение этого вопроса завтра… точнее в понедельник, – кивнув Михайлову, объявил секретарь. – А сейчас… заседание объявляю закрытым.