Прошина кто-то сильно дернул за рукав, и он увидел перед собой бесстрастную физиономию Михайлова.

- Я… провожу вас, - весьма корректным тоном произнес тот.

Прошин с сомнамбулическим видом встал и, опершись на его руку, последовал к выходу. Он шел, едва переставляя ноги, как тяжелобольной, не в силах освободиться из плена роли и мысленно сравнивая себя со спринтером, вырвавшимся за ленточку, но не сбавившим темпа и после финиша. Он уже настолько вошел в образ, что действительно чувствовал себя жертвой подлейшей интриги.

- А вот кривляться, пожалуй, хватит, - мягко сказал Михайлов. – Мне аж противно.

- Инерция, - объяснил Прошин. – Ты что там плел секретарю?

- Я сказал: человеку плохо, пусть оклемается, успокоится и потом расскажет обо всем объективно и – в круге компетентных лиц… Нечего давать пищу для слухов праздным умам…

- Спасибо, - с неподдельной благодарностью сказал Прошин. – От кого, от кого, но от тебя не ожидал. Неясен только мотив твоего благородства.

- Все – на уровне бессознательного, - сказал Михайлов. – Таким образом, может быть, я хлопочу о тебе от имени Ольги…

- От какой-такой…

- Моей жены. И от имени твоего сына. Бывшего…

Прошина осенило:

«Во-от он каков, новый ее супруг… Так ведь у него же еще и дочь… Так он - отец ее второго ребенка?..»

- Зачем же ты… помог… - пробормотал Прошин, давясь словами. Ему было больно так, будто сорвали с раны присохший бинт.

- Да как я помог?.. - отмахнулся Михайлов. – Просто дал тебе шанс выиграть время. Но сомневаюсь, что отвертишься. Лишний вздох перед смертью – это разве помощь? Тут я скорее тебе отомстил. Но так – тоже на уровне бессознательного…

- У тебя получилось, - сказал Прошин. – В ближайшем будущем, когда я опущусь окончательно, то восприму такого рода месть выходкой наивного оригинала. Я буду искренне хохотать над ней… Но сейчас… ты успел. Ты жестокий, Михайлов. Уйди.

Как довел машину до дома, Прошин не помнил. Он вошел в квартиру и, не зажигая света, прямо в куртке повалился в кресло. Он сидел в темноте до утра, совершенно ни о чем не думая, испытывая лишь возрастающую ненависть. Он ненавидел всех: люто, чувствуя себя смертельно униженным. А потом встал – с резью в глазах и лихорадочным ознобом во всем теле, взял сигарету из пачки и тут понял: ненависть эта у него не к ним, к себе, он сам ненавидит себя такого, но разве от себя откажешься? Это невероятно сложно и страшно, это или подвиг или самоубийство, а отнюдь не пустячок вроде зарока бросить курить...

Он посмотрел на сигарету и без колебаний переломил ее. Потом разделся, бросив куртку и пиджак на пол, на ковер, и включил телевизор. Эфир пустовал. Приемник шипел, и по экрану бегали искрящиеся розовые и голубые полосы.

«Что это я? – подумал он. – Начало пятого, а я за телевизор… Ах, ну да… мне просто надо отвлечься…»

Он действительно хотел оторваться от то и дело всплывающей в памяти безобразной сцены заседания и принялся убирать квартиру – мыть плиту, раковину… Затем решил разобрать бумаги в письменном столе. В одном из ящиков обнаружился чистый лист с подписью Бегунова – тот, подписанный им по обоюдной рассеянности. Отложив лист в сторону, Прошин задумался.

Нет, конечно же, настукать приказ о списании кучи материальных ценностей за подписью директора – глупость. Хотя что–то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!

Под листом лежал пистолет «Вальтер». Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами, одна щечка на рукоятке треснула, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Карелии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов, чьи желтые ребра торчали из позвоночников, как прутья из недовязанных корзин.

Он повертел пистолет в руках. Вспомнив закон, усмехнулся. Незаконное хранение… Так вот нагрянут с обыском, найдут и – пишите письма. И подумалось: а вдруг нагрянут? И будут здесь милицейские, шмон, опись имущества… Боже, до чего докатился! Он до боли сжал рукоять пистолета. Нет, он не думал о самоубийстве, он слишком ценил свою жизнь и знал, что будет драться за нее, не отступая. Ему было просто любопытно… Он захотел испытать чувство, когда подносишь оружие к виску и спускаешь курок…

Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму. Убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.

Итак, палец ведет крючок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел! - в руке железка… А все–таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто знает, что там, дальше?… Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну да, боек щелкнул в пустоту ствола. Ужасное все-таки ощущение…

«Сопляк! – возмутился Второй. – Немедленно брось эту гадость! Нашел время духариться! Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!»

Прошин положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими–то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всех своих должностях и степенях. Перечеркнуто все!

Нет, он обязан выкрутиться. Но как?! С минуту посомневался: а если жить честно? Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно существовать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки ( да и на ней можно, она любит его, очень любит! ), забыть о заграницах, о неправедных барышах и о распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и вольной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, не стоит ли уподобиться всяким лукьяновым–чукавиным, - мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа…

И он, оставив этот вопрос нерешенным, как бы извинился перед ним за вынужденный уход и, завалившись на кровать, принялся думать о спасении своей новой ложью, бесстрастно перебирая в памяти подробности сегодняшнего поражения. Вернее, теперь уже поражения вчерашнего.

И заснул.

…Из подвала соседнего дома вытащили труп. Прошин видел это в окно, стоя за занавеской.

Труп – разбухший, полуразложившийся – внушал ужас, но Прошина испугало другое: убийцей был он, и серая зловещая толпа в монашьих одеждах, собравшаяся вокруг мертвеца, смотрела на его окно. И вдруг толпа двинулась, зароптала, и в искаженных гневом ртах ее он прочел свое имя. Страх, удушающий страх, подобный чувству неотвратимости падения, охватил его, и, медленно отступая в глубь комнаты, он содрогнулся в ожидании неминуемого возмездия, приближающегося с каждым шагом этих угрюмых, призрачный судей.

Он застонал и, услышав свой стон, проснулся. Будильник на тумбочке мирно тикал, показывая два часа дня. Поскрипывала от ветра приоткрытая форточка. Кошмар растаял бесследно, и Прошин вспомнил о нем спокойно и отчужденно, отметив: сознание совершенного убийства не вызвало у него страха; оно было ничтожно в сравнении с мыслью о надвигающейся расправе толпы.

«Ерунда… Самый нормальный сон, – растерянно думал он, на цыпочках по холодному полу подходя к окну. – Покойники грезятся к долгой жизни…»

За окном разгоралась ранняя городская весна. Дворик утопал в жирно блестевшей на солнце грязи и снежной слякоти. Никакой толпы и никакого мертвеца, конечно же не было и в помине. На этом месте, косо въехав колесом на бордюр газона, стояла его «Волга». На крыше машины, на лобовом стекле лежала пористая, издолбленная дождевыми каплями корка снега.