Алексей задернул штору и отправился на кухню. Чувствовал он себя прескверно. Сердце, словно зацепившееся за ребро, дергалось, пораженное саднящей болью, гудела голова, сухость стянула глотку, и его не покидало странное ощущение – казалось, что он наелся битого стекла.

Итак, в его распоряжении полтора дня. Ничего путного не придумано. Выхода нет. А искать его надо, надо! Тает время, приближая расплату; кружит, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее – рабу Времени, – но Время не остановишь, не обманешь!

Поразмыслив, он набрал номер Андрея, но положил трубку.

« Заеду без звонка, - решил он. – расскажу все как есть. Вдруг – подскажет что?»

И, хватанув полстакана водки, чтобы пропала тупая резь в горле, начал спешно одеваться.

К дому Андрея он шел пешком и добрался туда взвинченный, злой, уставший от размашистой и долгой ходьбы.

«Сволочи, все – сволочи», - остервенело шептал он про себя, длинно и зло звоня в дверь.

Никто не открывал… Прошин уже приготовил проклятье, но, прислушавшись, уловил за дверью чье-то дыхание.

- Андрюха! – крикнул он, ударив кулаком в лакированное полотно двери. – Это я, открой!

Замок лязгнул, дверь на цепочке приоткрылась, и показалось бледное лицо Андрея. Одной рукой он спешно заправлял в брюки расстегнутую рубаху; другой – приглаживал растрепанные волосы.

- Слушай, Леш, - негромко сказал он, оглянувшись в глубь коридора. – У меня тут подруга… Погуляй минут десять, а? Кстати, ты очень вовремя. Надоела мне своими… Ну, ты понимаешь.

Через полчаса из подъезда выпорхнула миловидная подруга: Дубленка, расшитая узором белых ниток, соболья шапка, замшевая сумка с бахромой; остановила на Прошине оценивающий взгляд, уселась в желтенькую неухоженную машинку и, с шумом включив передачу, ретировалась.

Прошин двинулся к подъезду.

Его встретил слегка подвыпивший Андрей, одетый на этот раз в одни лишь красные спортивные трусы, и маршальским жестом пригласил войти в комнату.

- Молодец! Очень вовремя! – повторился он.

- А я думал – дома никого нет, разозлился! Надо же, думаю, досада! Поцеловал замок и – обратно. Таня где?

- Где… Дежурит. А я тут, как видишь… Я люблю часто, но всегда искренне, - продолжал Андрей, просовывая ногу в брючину. – И женщины ценят меня за такое замечательное качество.

- Ну, положим, врешь, - сказал Прошин. – В тебе этой искренности как воды в булыжнике.

- Не скажи. Вообще-то конечно… Где ее искать, у кого в наш бессердечный век? Но я искренне верю в роль. Как в реальное состояние. Я, брат, хороший актер и умею заставить зрителя забыть об условности сцены. – Он наконец справился с брюками и горделиво вытянулся, передернув плечами. – Но, доложу тебе, с Татьяной я в свое время не актерствовал. Это была любовь. Большая и чистая. Иногда даже приятно вспомнить.

- Особенно сейчас, - фыркнул Прошин. – Когда у обоих рога до потолка. До потолка – это вряд ли, сказал Андрей, - но спорить с компетентным человеком не берусь. Пошли кофе пить.

- Что ты сказал? – с холодным недоумением спросил Прошин.

- Кофе пошли пить, кофе, - с ангельской простотой повторил Андрей. – Бразильский, настоящий. Кстати, почему «кофе» - мужского рода? С какого такого? Или «кофе» - мужского, а «кофе с молоком» - среднего? Ну, пошли. – Он потянул Алексея за рукав.

Прошин рывком освободил руку. Физиономия Андрея стала замкнутой и одновременно плутовато-почтительной.

- Ты взбесился? – глядя Прошину в глаза, спросил он.

- Ничего не понимаю. – Тот снял очки, устало потер глаза костяшками пальцев. – Ты намекаешь…

- Намекаю. – Андрей спокойно разливал кипяток по чашкам. Рука у него была загорелая, полноватая, густо поросшая мягкими черными волосиками; обручальное кольцо плотно сидело на безымянном пальце. – Собственно, я все готов понять. И у меня бывали грехи. Но с женами друзей… Неприятно. Чуть-чуть, но неприятно.

- Да ты сошел с ума! – возразил Прошин.

- Кому верить? – рассуждал Андрей. – И во что? Вечная ложь. На работе, ибо тамошняя истина: зарплата и должность; с друзьями – потому как их нет, а считаются они таковыми в силу той условности, что вроде бы должны существовать; жена – штучка сродни условному другу, да и болезнь у вас одна: любите со слезой рассуждать, что, дескать, не так живем. Карьера – низость, вещи – хлам, надо искать идеалы.

- Да я же повторяю, - встрял Прошин растерянно.

- Лицемеры, - без выражения продолжал Андрей. – Вот я: циник, погряз в добывании денег, но насколько внутренне честнее. Я могу заявить о себе: ничтожество. Вы – никогда! Аристократы духа, как же! Выпендриваетесь, как мухи на аэродроме. Только кому ваше фарисейство нужно, самим, что ли? Игра в положительные рефлексирующие персонажи. Ты бы хоть не ломался, Леха, а? У тебя-то, по моим большим подозрениям, если и завалялось какое-то положительное качество, так это… резус-фактор.

- Он у меня отрицательный, - медленно сказал Прошин. – Знаешь, Андрей, думай, что хочешь, но… если и прав ты, то в одном: мы с тобой – да, ничтожества. Таня – нет. А коли есть у нее симпатии ко мне, принятые тобой за признак измены, то дело в том, что она ищет кого-то. Человека, никогда о себе как о ничтожестве не заявляющего. Может, и любит она меня. По ошибке.

- Страсти-мордасти. А ты?

- А я? Что я? Мы с тобой те игральные кости, что из одной кубышки на божий свет вытряхнуты… Главное: какую площадь составляют белые пятна черных боках… Впрочем, к Татьяне я равнодушен. Успокойся.

- Вот что. – Андрей пил кофе, после каждого глоточка облизывая губы. – С Танькой у нас критические взаимоотношения. И на эту зажравшуюся истеричку, которую я все-таки люблю, ты один способен оказать влияние. Прошу – окажи. Хочешь спать с ней – спи. Но до развода дойти не должно, ясно? У меня очень ответственная международная работа. Этот тебе не твоя лавочка. Подробности опущу, но в наших сферах разводы не поощряются. К сожалению, у меня одно окно, и один свет в нем: та самая карьера. Отбери ее – и кончился я. Понял? Кстати, ты по какому поводу заявился?

- Да так. Навестить.

- А… - Андрей соскребал ножом со дна пустой картонной коробки сахарную пудру и ссыпал ее в чашку. Он был меркантилен во всем, однако меркантильность свою за недостаток не считал.

«Как же о нем Татьяна однажды сказала? – вспоминал Прошин. – А! Он из тех, кто, разменяв кому-нибудь купюру на необходимую по случаю мелочь, всю жизнь будет восхищаться своей отзывчивостью. А чего же ты за него замуж пошла, чего ж живешь с ним, Таня? Действительно – зажралась…»

- Ты не любишь людей, - внезапно сказал он. – Счастлив же только тот, кто любит их.

- Да, - грустно подтвердил Андрей. – Люди хотят, чтобы их любили, а у меня не хватает на это ни сил, ни желания, ни… способностей. Но чья бы корова мычала, а твоя бы…

- Эт-точно, - задумчиво сказал Прошин. – Спасибо за кофе, хозяин.

И он направился в прихожую.

- Заходи, - Андрей, поглаживая себя по животу, шагал следом.

_ Что за отрава? – Прошин взял с полочки возле трюмо темно-коричневую склянку с желтой этикеткой.

- Хлороформ, - зевнул Андрей. – Танька с работы по ошибке притащила, спутала пузырьки…

- Подари.

- Бери. Только не вздумай дурью маяться: тут доза на трех слонов.

- Я чрезвычайно благоразумный человек, - сказал Прошин и, наспех тиснув Андрею руку, сбежал по лестнице.

Темным переулком он побрел к остановке автобуса. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по сырым улицам, срывая старые афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая жалобно гудящие струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.