- Интересно, - равнодушно сказал Прошин. – Где мои очки?

- А знаешь, - сощурился Козловский многозначительно, - я ведь к тебе пришел, сознаюсь, не без шкурного умысла… Ты – человек, из среды для меня неизвестной, чем весьма интересен… Я, правда, не помню, кем ты, извиняюсь, работаешь…

Прошин не удержался от невольной улыбки.

- Инженером, извиняюсь.

- Ну? – удивился Козловский. – Это тяжелый случай. Зарплата, конечно… - Он оглядел интерьер комнаты и осекся. – Но ты, наверное… не простой инженер?

- Золотой, - хмыкнул Прошин. – Я – доктор наук, - соврал он, впрочем, уверенный в своих словах. – А по образованию – радиоинженер.

- По образованию! – сказал Саша. – По образованию я и сам ветеринар! Так вот. Может, подкинете мне какую-нибудь историю, а? Из собственной жизни? Самый лучший материал – из реальности. Только из него получается полотно, сотканное, так сказать, из жизненных волокон.

- Смотря, какие волокна, - сказал Прошин. – А то на выходе из творческого станка дерюга с проплешинами вылезет.

Александр Львович захохотал, полез в карман и, достав блокнот, начал что-то писать.

- Чего это ты там? – с неудовольствием спросил Прошин.

- Ты здорово выдал, - объяснил Саша. – Смешно. А это, - он тряхнул блокнотом, - моя записная книжка. Знаешь, придет ненароком в голову словцо, репризочка или мысля вумная – хоп, и записал, чтоб не забыть… Записная книжка – ларец жемчуга, которым надо расшить ткань произведения, - прибавил он и, удивившись своей фразе, внес в блокнот и ее.

Прошин качнул головой, усмехнувшись. И вдруг, будто пузырек воздуха со дна, всплыла мысль, вполне осознанная и четкая. Ведь если парень имеет связи в прессе, то это же лучшее, что способно помочь в игре! В самом деле? Вдруг это и есть тот кирпич под рукой, что грубо и просто разобьет тонкий механизм противодействия Бегунова, Лукьянова, Далина – механизм, неподвластный отмычкам тонких интриг? А почему бы и нет? Оружие всегда рядом. Его надо только распознать и правильно применить…

И он уже вполне заинтересованно посмотрел на гостя.

- Да, профессии у нас категорически разные, - рассуждал тем временем Саша. – Мы, люди журналистики, многогранны, ибо всегда в гуще событий. Слушай, у тебя, вижу, «Ролекс»? Настоящий, золотой, или – так?

- Я подделки не ношу, - слегка оскорбился Прошин.

- Хорошие часики! – вдумчиво кивнул Козловский.

- А у меня еще есть, - сказал Прошин. – Попроще, в стальном корпусе, но тикают без запинки. Нужны?

- И… сколько они стоят? – осторожно спросил Козловский.

- Не помню, подарили… - Прошин полез в секретер и вытащил из него коробку. – Бери, - сказал непринужденно. – Все равно лежат без дела.

- Зачем же такие подарки, - ненастойчиво возразил Козловский. – Я заплачу.

- Да хватит тебе! Давай лучше чайку попьем, - добродушно отмахнулся Алексей и – отправился на кухню, мысленно раскручивая пружину предстоящей беседы.

- Ты просил рассказать историю из жизни? – спросил он, ставя перед гостем чашку с дымящимся чаем. – Изволь. Я – начальник лаборатории. Делаем мы анализатор клеточных структур для онкологов. Работа бестолковая, основанная на необоснованных идеях врачей и беспечности нашего руководства. Представляешь! – головная лаборатория полгода занята заведомой ерундой! Артель «напрасный труд». И главное – работа медиками не оплачена, мы гоним на нее бешеные деньги из сэкономленных фондов, а выход – комар пукнул!

- Везде проблемы… - сказал Козловский, скорбя о многотрудности общественного бытия. Потом с минуту посидел, размышляя, и вдруг посыпал цепкими вопросами. И, если бы не железная в своей логике позиция, Прошину пришлось бы туго.

- Ну? – спросил Алексей после окончания расспросов. – Кого ты сможешь укорить в данной ситуации?

- Налицо – разбазаривание бюджетных средств, - сказал Козловский. – Тема, конечно, скользкая: научный авторитетный институт с режимной окраской, онкологи… Конъюнктура для прессы… - Он в сомнениях сощурился. – Но в практическом смысле кое-что можно придумать. Сходить, к примеру, в министерство к начальству…

- То есть, сконструировать тучку, чтобы все разбежались по углам, сверкнуть молнией, а потом тучка развеется? – спросил Прошин понятливо.

- Но правда-то восторжествует? – Поднял палец к потолку Саша. – К тому же автор сигнала – редакционная тайна…

- Поможешь? Или только сейчас так говоришь? – напустил на себя серьезность Прошин.

- Чтобы я… трепал языком… - Козловский даже привстал, выражая театральное негодование.

- Ну-ну, - Прошин снял трубку брякнувшего телефона.

Татьяна.

- Леша, - быстро заговорила она. – Андрей ногу сломал. Я только из больницы… выходил из дома, поскользнулся…

- Это ужасно, - сказал Алексей, хотя сообщение ни малейшего впечатления на него не произвело. – У меня есть гималайское мумие, купил на всякий случай в Индии. Говорят, хорошо помогает.

- Ну так давай ко мне! – предложила она весело. – Можно с мумием, можно без…

- Еду, - коротко бросил Прошин и положил трубку. Повернулся к Саше. – Послушай, дружище, - сказал сурово. – У меня с родственником несчастье случилось, при смерти лежит, должен ехать.

Тот понимающе закрыл глаза и покачал головой сочувственно. Произнес:

- А в министерство я съезжу. Завтра же.

- Сомневаюсь, - миролюбиво произнес Прошин. – Однако если ты… в силах восстановить… справедливость, то буду благодарен. Завтра вечером созвонимся.

«Теперь этим журналистом надо выстрелить так, чтобы при отдаче не выбило зубы», - равнодушно предостерег он себя.

***

Дверь открылась одновременно со звонком. Татьяна ткнулась ему головой в грудь. Он обнял ее, провел губами по влажным, потемневшим после ванны волосам, потом отстранил от себя, пригляделся: покорная, женственная, но в лице появилась какая-то ускользающая, но все же приметная упряминка, - словно след выстраданного и уже бесповоротного решения, тенью залегшего под глазами, в уголках рта… И это слегка насторожило Прошина.

Все, как обычно: проформа ужина, обмен впечатлениями и новостями, наконец они лежали вместе, и Прошин, сетовавший, сколько ему приходится терпеть мучений, что бы не закурить после спиртного, вдруг подумал: «А ведь об Андрее не сказано ни слова!» - и замолчал.

Андрея он не любил никогда. За ледяную рассудительность, голос с неизменно-ханжеской ноткой, скупердяйство; хотя часто, сравнивая с ним себя, особенной разницы не отмечал, разве что иной раз находил того добрее, лучше… И все-таки чувствовал он в себе нечто высшее, какую-то дремлющую способность к жертвенности, отсутствие страха даже перед тяжкими испытаниями, и это рождало в нем надменное пренебрежение к изнеженному, трусоватому приятелю, всю жизнь проведшему в теплых квартирах старых московских домов, посольств; на курортах; впадавшему в тоску, когда ломалась служебная машина и предстояло ехать на метро, тратя копейки, но – собственные…

И ему стала до отвращения неприятна комната, хранившая дух и вещи этого человека; дернулась омерзением кожа от прикосновения мягкого плеча Тани, знавшего ласки его губ, пальцев, дыхания; и неудержимо захотелось перенестись к себе, отмыться, сесть в кресло, погрузиться в великолепие одиночества и бездумия, закурить… Черт с ней, с этой привычкой, в конце концов.

- Ты о чем думаешь? – шепнула она.

- О тебе. – Прошин отодвинулся, но она положила голову ему на грудь, и он едва не вздохнул досадливо.

- А ты лжешь, - вдруг сказала она.