Он повернулся к ней. Комната тонула во мраке, и от света уличных фонарей, пробивавшегося сквозь шторы, синие глаза Тани были бездонны.

- Лжешь, - скучно повторила она. – Всем ты лжешь, Леша. А думал ты о том, о чем мы никогда не говорим: об Андрее.

- Причем здесь он? – недовольно спросил Прошин. – И потом: почему это я лгу всем?

- Да, Леша, да! – Она резко приподнялась на локте. – И ты лжешь, и я лгу! И к чему это нас приведет? К пустоте. Мы и так уже в пустоте, только не хотим в этом себе признаваться. Мы боимся совершить поступок… Мы привязаны к тухлому, но уютному бытию. А я уже не могу так! А с Андреем мне попросту невыносимо! Как с трупом в одной комнате! Но только пройдет время – и смирюсь! Алешенька, - она гладила его теплыми ладонями, - мой самый красивый, самый замечательный; ты умница, ты – все для меня! Давай начнем все вместе… Я хочу детей, мне уже тридцать лет, тридцать! Скажи, только скажи, и я уйду от него.

«Ну, я нарвался, - с раздражением подумал Прошин. – Куда ты зовешь меня, девочка? Туда, где будешь гирей на моей ноге, и где я стану твоим горем и разочарованием? Я еще не начал свою жизнь, я в начале пути, а ты предлагаешь тупик…»

- Я тоже люблю тебя, - сказал он, придав голосу глухоту и растерянность. – Но… я часто думаю об этом… получится ли у нас семья? Я боюсь принести тебе несчастье, пойми! («Дай, дай ей надежду, иначе тебе не уйти отсюда легко!»). Я обязан все взвесить. Ради тебя. А для этого необходимо время.

Она заплакала. А он лежал, гладил ее волосы и мечтал, когда же наконец вырвется отсюда…

«За все надо расплачиваться. А жаль! »

- Хорошо, - шепнула она, утирая слезы. – Подумай. Я сейчас… - Она встала. – Чай принесу.

Оставшись один, он осторожно, с облегчением вздохнул. Надо уходить. Завтра, когда наступит по-змеиному мудрое утро, им будет особенно тягостно и неудобно друг перед другом – словно кто-то видел их голых в окно. А для нее эта ночь – каторга. Она – любовница, не жена, вставать ей рано, обязательно до него, чтобы и причесаться, и освежить лицо, и вымыть косметику из морщинок возле глаз, и подмазать реснички вновь – лишь бы не показаться ему увядшей, некрасивой. Мысль об этом будет свербеть в ее сознании до рассвета; отрывист, воспален будет сон ее, и проснется она разбитая, уставшая, подавленная…

- Не надо никакого чая. – Он нашарил в потемках одежду.

- Ты уезжаешь? – Она прильнула к нему. – Останься…

- Я должен побыть один, - сказал Прошин, мягко отводя ее руки. – Не обижайся.

Он молча оделся и вышел вон.

Улица была темной и сонной. Слегка подморозило. Утих ветер, и кончилась сыпаться сухая снежная крупа. Дышалось легко и привольно. Блики света от фонарей спокойно лежали на черной эмали машины.

Он запустил движок, тупо глядя в темноту, и тут ему невыносимо захотелось курить.

«По такому случаю можно», - решил он с иронией, но когда уже нащупал пачку сигарет в кармашке за спинкой сиденья, решил, что никаких поблажек! Столько натерпеться и разом из-за пустякового каприза все перечеркнуть? Нет. Он потерпит. И дело того стоит.

***

Проснулся Козловский в полдень, повинуясь давней своей привычке поздно ложиться и поздно вставать, ибо при дневном свете ему не писалось, и потому творческая его деятельность начиналась вечером, затягиваясь, как правило, до середины ночи. Далее, проснувшись, он собирался на работу: набивал портфель рукописями и отправлялся в скитания по редакциям, сценарным отделам киностудий и эстрадным мастерским, обедая и закупая продукты к ужину в тамошних буфетах. Довольно часто по заданиям редакций он уезжал в командировки, строча заказные репортажи, а заодно прихватывая поступавшие жалобы граждан из отдела писем, что корреспондировались с местами его служебных заданий. Встречаясь с местной администрацией, предъявлял письма и затевал расследования, благодаря чему, не дожидаясь гонораров от прямого задания редакции, не бедствовал, возвращаясь всякий раз из глубинки не с пустыми руками и кошельком.

Взятками Козловский тяготился, но как жить свободному художнику, не обремененному хождением на службу, но и зарплатой?

Первое, на чем остановился взгляд Козловского при пробуждении, были часы «Ролекс», тикавшие на прикроватной тумбочке. Вчерра, сразу же по приезде домой, он, холодея от восторга, примерил их, и сегодня предполагалось блеснуть обновкой перед редакционными пижонами.

Несколько раз вяло взмахнув руками, что означало у него физзарядку, Козловский отправился разогревать завтрак. О часах думалось разно: и как о подарке, и как о взятке… Но так или иначе, чувство неоплаченного счета осталось, взывая к его погашению. А до чего не хотелось плестись в это треклятое министерство, в институты… Но обещанное Козловский выполнял свято. Вторым планом он постигал, что берется за дело сложное, что за анализатором стоят какие-то люди и он втянут в хитросплетения неизвестных проблем и судеб, но старался уйти от этих раздумий, наметив себе простую и четкую программу: вести расследование исключительно в плане законности такой работы, не принимая ничью сторону. Сомнение, что его попросту используют, нет-нет да исподтишка закрадывалось, но тут Козловский думал так: верну в случае чего этот привлекательный механизм швейцарских мастеров и… на фиг! Хотя… чего ради стоит тогда мотаться по всяким инстанциям? Его время – деньги, в отличие от других ему их по ежемесячной ведомости не выдают!

Позавтракав, он вышел из дома. Влажный и теплый воздух пахнул ему в лицо. Шел первый весенний дождь. Вдоль бортиков тротуаров неслись, журча в сетках водосточных решеток, мутные шустрые ручейки. Израненный солнцем снег в черной, спекшейся коросте грязи отползал под стены домов и в подворотни, ища там последнее пристанище и открывая бурую неприветливость земли.

Козловский подтянул джинсы и залез в сырой троллейбус, проклиная предстоящие хлопоты, погоду и Прошина.

В редакции он вкратце, аргументами «пострадавшего» обрисовал ситуацию; там пожали плечами: мол, действуй, соберешь факты, тогда и начнем разговор, а пока-то чего? Естественно, «поручение», напечатанное на фирменном бланке, было подписано. Формулировалось оно так: «Редакция поручает корреспонденту Козловскому А.Л. организацию материалов, указывающих на нерациональное использование государственных средств при совместных работах научно-исследовательских институтов ».

С «поручением» Козловский покатил к онкологам. Машина, запущенная им, завертелась, и он почувствовал себя в значительной степени увереннее и веселее.

В институте слегка занервничавший от появления журналиста директор сказал: дескать, да; предположение Соловьева еще должны подтвердить физики. А кто же еще? вслед за тем он произнес красивую и длинную речь о том, что наука зиждется на эксперименте, и если бы существовала стопроцентная уверенность и вообще, то появление финансового договора, будьте уверены, не задержалось. От волнения он сбивался на разные научные словечки, и Козловский, понимавший его с пятого на десятое, был готов выразиться грубо от ощущения запутанности этого дела. Впрочем, одно и наиважнейшее он уяснил: сначала была версия. Потом на нее ухлопали силы и деньги. Значит, надо брать за шиворот тех, кто их ухлопал. Теперь он знал, что делать!

Из клиники отправился в министерство, на ходу сочиняя сатиру:

«Стояла осень. За окном бесился ветер, и, будто охваченная ужасом, листва бежала от него небольшими смерчиками вдоль мокрых улиц. Директор Бегунов с тоской рассматривал пейзаж раннего октября, не зная, чем бы ему заняться…»

«Нет, - подумал Саша. – Слишком уж я… того… Перехватил».

И тут дошло очевидное: никакой критической статьи не будет и быть не может. Все билось благородной идеей создания замечательной аппаратуры, и даже если идея не выдержала испытания сегодня, то выдержит завтра, и уж публичному оплеванию она никоим образом не подлежит. И сподобься он, Козловский, на такое, впоследствии себе подобной предвзятости не простит.