«А что город? Нет, вообще–то с хорошей подругой там тоже…»

* * *

С утра Прошин вышел на палубу, тут же привычно уяснив: работы не будет. Коллеги-океанологи сидели в кругу, обсуждая технические неувязки, и, тыкая друг другу данные, полученные от приборов, бешено ругались, тряся широкополыми панамами и размахивая темными очками. Воронина пребывала среди них, сдерживая своим присутствием лексику особо темпераментных.

Прошин вернулся в каюту. Не торопясь переоделся, с удовольствием глядя в зеркало на ровный загар тела, на выгоревшие, посветлевшие волосы; перекинул через плечо куртку из пористой резины и вновь поднялся наверх. С равнодушием оглядев спорящие панамы, очки и шорты, включил компрессор, зарядил акваланг, баллон пневматического ружья и, натягивая на ходу маску, двинулся к водолазной лестнице.

И вот он – прекрасный миг: шаг в голубое, пронизанное солнцем пространство, качнулась над головой легкая волна и – парение в жемчужном кипении пузырьков воздуха, торопливо взмывающих вверх.

Махнув ластами, он спланировал в глубину, скользя над полем валунов в грубой шерсти водорослей. Стоящей рыбы не было: только пестрые жирные зеленухи озабоченно проплывали, скрываясь в подводных пещерах, да виднелись на пятачках песка разбросанными скрюченными головешками ерши-скорпены с мутными глазами дошедших до ручки алкоголиков. Но это были не трофеи, мусор.

Он вспоминал тропические рифы: коралловые долины, разноцветный рыбий карнавал, огромные раковины… Там можно было стрелять с закрытыми глазами, неизменно поражая какую-нибудь цель, но там была просто бойня, а здесь, среди унылого чередования бурых скал, серого песка, редкой рыбки и ракушки, здесь, где новичку и баловню не место, где наблюдательность, точность, выдержка решают все, была охота, был поединок, была ни с чем не сравнимая, древняя сладость добычи.

Он терпеть не мог всяких лирических разглагольствований вокруг охоты, представляющих ее как цепочку радостей больших и малых открытий, блаженное созерцание природы, удивление перед ее тайнами… Лживая, лицемерная болтовня! Как не зевают во сне, так и охотник выслеживает не предмет любования, а жертву. Да и что можно увидеть через прицел? Какие красоты? Природа замкнута перед теми, кто держит ружье. И когда он охотился, он думал лишь о цели: все остальное – расплывчатый фон; а вот уж когда плавал без оружия – созерцал, восхищался.

Гряда валунов оборвалась, и теперь он висел над мертвой подводной пустыней, однообразно тянувшейся в бесконечность глубин. Здесь, по его расчетам, было место, где водились крупные камбалы. Уже дней десять он безуспешно выискивал их среди мелкой ряби песчаных дюн, по которым ползли, извиваясь угрями, длинные солнечные ленты.

На везло и на сей раз. Пейзаж был удручающим: дохлая рыбка, крабик, суетливым паучком хлопочущий возле нее, одинокая замшелая рапана… Дно темнело, рыжий ил летел в стекло маски, тускнело стальное сверкание наконечника гарпуна, уже не различалось подводное небо… Он повернул обратно, размазживая по пути рукоятью ножа головы рыбкам-драконам. Маленькие, с указательный палец, внешне напоминающие безобидных бычков, они были страшны короной трех колючек верхнего плавника. Уколись о такой плавничок незадачливый рыболов и – меняй месяц курортного отдыха на месяц больничного.

Когда очередной дракон, побившись в агонии, показал свое молочное пузо, Прошин оставил это нерыцарское занятие – разонравилось…

«Покоя они тебе не дают, что ли? – рассуждал он, вкладывая тесак в ножны. – Нет, - тихо-мирно загорают на песочке. Не тронь их – не тронут они. И почему мы так боимся силы других, особенно силы слабых? И вообще: откуда этот азарт к уничтожению? Ну, загублю я из спортивного интереса камбалу. Для чего? Сам есть не буду, сожрет ее в качестве закуски эта компания блатных и голодных в панамах… Для них стараюсь?»

Он различил над собой темное днище судна и колом начал всплывать, осторожно меняя давление, но тут литыми торпедами замелькал косяк лобанов, идущий в сторону берега. Дальше Прошин действовал машинально. Не целясь, полагаясь на интуицию рук, он вскинул на вожака стаи длинную трубу ружья и с точно подобранным упреждением выстрелил. Титановая стрела, свистнув, прорезала толщу воды, пронзила что-то живое, податливое – он ощутил это так, словно сам, рукой всадил ее в тело рыбы; дернулась леска, ружье повело в сторону… Перебирая пальцами капроновую нить, Прошин подтянул гарпун; на нем, пытаясь отогнуть безжалостный зубец наконечника, бился, выламывая пушистый хвост, красавец лобанище, серебряно чернеющий отборной кольчужкой чешуи. Шевеля ртом, будто захлебываясь в крике, он с ужасом взирал на огромного убийцу; ало дымилась кровь в синеве воды.

Он чуть не отпустил рыбу – стало жаль. Но куда отпускать? Гарпун вонзился возле головы, в лохмотья изодрав нежно-розовые колечки жабр; с этой маленькой жизнью было уже кончено.

Неторопливо поплыл к судну, волоча присмиревшего лобана на поводке кукана. Компания, свесившаяся через борт, встретила его восторженным гиком.

Прошин снял с себя резиновую хламиду, бросил рыбину, неистово забившуюся о палубу, под ноги сбежавшейся публике и занялся аквалангом.

- Хорош, подлюга… - высказался кто-то и уважительно потрогал вздрагивающего лобана пальцем. – Тоже надо… попробовать нырнуть!

- Зачем?

- Ну, заделаем ушицы…

- Дарю, - сказал Прошин, кивнув на рыбу. – Заделывай.

И, встав на леера, чуть покачнувшись, ласточкой нырнул в воду.

«Смываться отсюда надо, - решил он в полете. – Надоело. Охота все да охота… Тоска».

В субботу, после окончания работ, к «Отшельнику» подскочил вертлявый катерок, лихо развернувшись, пришвартовался к борту, и Прошин с ватагой океанологов отбыл в город. Воронина исключение не составила, на катере они уселись рядом, и Алексей, предложивший ей руку при переходе с борта на борт, отметил, что данный знак внимания она приняла без раздумья и даже с некоторым кокетством.

«Ну вот, - сказал Второй. – Есть возможность проявить себя в попытке укрощения строптивой. Только не тушуйся.»

Поговорить на катере из-за рева мотора им не довелось, но, когда сошли на пирс, Прошин предложил:

- Наташа, прошу, окажи любезность… Хочу с тобой поговорить. Причем серьезно. – Взглядом исподлобья он обвел толпу кавалеров, спешащих к ней, и то, что его взгляд в себе нес, заставило публику пройти мимо, покуда – без комментариев по поводу отделившейся от общества пары.

- Поговорить о чем?

- О жизни и вообще, - сказал Прошин. – Нам пора объясниться. По поводу всяких неразберих, царящих в нашем коллективе, недоговоренностей и нездоровой атмосферы… Если тебе это безразлично, пожалуйста, расстанемся здесь…

- Почему же безразлично? Это – моя жизнь, - сказала она.

- Представь, и моя тоже…

- Ну, тогда пошли… Прогуляемся.

Они долго гуляли по набережной, кишевшей толпами курортников, поначалу обмениваясь впечатлениями о командировке, а потом, словно нехотя, вернувшись к делам московским.

Она упрекала его в свертывании работ над анализатором, от чего Прошин без труда и аргументировано открестился; обвиняла в шкурном использовании лаборатории для личных интересов, но и тут у него нашлось масса убедительных причин для обоснования своих действий; однако, понимая, что бесконечные оправдания – не метод бесповоротного убеждения, Прошин сменил тон, доверительно поведав:

- Да все твои доводы – детский лепет… Знала бы ты, что творится вокруг. Особенно – на верхах. Я же вас защищаю, дурачков. Впрочем, - оглянулся на вечереющее небо, - пойдем, поужинаем. И я тебе многое расскажу.