— Убей! Убей! Убей! — рвалось с их оскаленных морд.

Часть стрелковой цепи в панике отхлынула назад, потом открыла беспорядочный огонь. Словно огромным металлическим кулаком атакующих Киллеров прижало к земле. Но было уже слишком поздно: яростный порыв воодушевил остальных. Полумертвые от истощения, обезумевшие от отчаяния, потеряв половину отряда практически без боя, Киллеры наконец взорвались. Будто выросшие из земли вороненые клинки, они поднимались по всей долине, завывая, визжа, потрясая «моргенштернами». Кровавая пена лопалась страшными пузырями на их разодранных губах. Бестии ринулись прямо под ружья повстанцев в неистовой, абсолютно лишенной страха ярости. Те, кто был тяжело ранен, — ковыляли. Те, кто не мог ковылять, — ползли. Те, кто не способен был сдвинуться с места, истерично бились о землю, присоединяя свои голоса к боевому кличу, переросшему в оглушительный вопль:

— Убей! Убей! Убей!

Это уже не сражение, а скорее — кровавая вакханалия. Уступая партизанам в численности один к трем, или даже больше, Киллеры накинулись на оторопевших бедолаг с яростью, достигшей, казалось, степени какой-то религиозной экзальтации. Орудуя тяжелыми «звездами», как теннисными ракетками, они плющили черепа, словно спелые дыни. Они впивались врагам зубами в горло, царапали ногтями лица, топтали и крушили. На какой-то момент оледеневшие от ужаса, партизаны в конце концов вступили в схватку, используя винтовки как дубинки.

Трое, четверо, пятеро повстанцев наваливались на одного Киллера. Они избивали его стальными стволами винтовок, кулаками, ногами. Не считаясь с болью от смертельных ран, поверженный Киллер вонзал зубы в кого-нибудь из своих мучителей, рубил второго окровавленной «звездой», пинал тяжелыми сапогами третьего. Дерущиеся сплелись в огромный ком извивающихся тел, стали, оскаленных зубов. Абсолютно не заботясь о собственных шкурах, Киллеры делали то, ради чего появились на свет, выращены и обучены, — они убивали.

От одного вида бойни тянуло проблеваться. Барт даже поморщился от рези в желудке. С того места, где стоял Фрейден, битва выглядела этакой сценой из ночного кошмара — гигантский тысячеголовый, тысячерукий монстр раздирает самого себя на куски в тупой агонии самоотвращения. Невероятно, но факт — Киллеры удерживают свои позиции. Сражаясь и умирая. С восторженной яростью, в непостижимом экстазе упоения смертью. Вот в драку влезла вторая цепь партизан, еще тысяча человек. Перевес теперь составлял восемь или девять к одному. И все же черные стервятники продолжали бороться, пока толпа обезумевших от страха сангриан рвала их, как шавки на охоте рвут раненого медведя.

Внезапно…

Внезапно Фрейден услышал ужасный крик, похожий на рык огромного плотоядного зверя. Звук столь отвратительный, но столь мощный, что он перекрыл даже грохот боя подобно сигналу грандиозной сирены.

По склону вниз несся Вильям Вандерлинг. Позади него вся сторона холма оказалась покрытой визжащими, бешено жестикулирующими сангрианами: мужчинами, женщинами, даже детьми. Орда катилась вслед за бегущей фигурой сумасшедшего генерала.

— Маразматик! — крикнул Фрейден. — Кровожадный ублюдок!

Потом рев, поднявшийся у Барта за спиной, свалил бедного Президента с ног. Его поглотил поток потерявших рассудок Животных — лица мужчин похожи на звериные морды, у женщин черты исказились в чудовищные маски гарпий, дети казались свирепыми волчатами. Свора кретинов кинулась мимо Фрейдена вниз, в гущу сражения. Фрейден растянулся на земле; он так и не смог подняться на ноги до тех пор, пока кипящий человеческий вал не пронесся мимо.

Покрытый синяками, исцарапанный, оглохший и обалдевший, Барт, шатаясь, встал и увидел…

Две стены сангриан сошлись на поле боя.

Темная волна лютой злобы покрыла все: Киллеров, партизан, раненых, мертвых. Сходящие с ума от желания убивать, Животные, будто фантастический кривой нож, располосовали призрачную ткань всех мыслимых запретов. Звук походил на шум бьющегося в скалистый берег моря. Крики и вопли, удары тысяч ног и кулаков.

Фрейден смотрел, как сангриане изливают веками копившиеся страх, ненависть и безысходность на несколько сотен прижатых к земле Киллеров. Барт лицезрел, как безумцы отрывают куски плоти и поднимают их высоко в воздух, словно кровавые тотемы. Или размахивают ими, превратив в дубинки. Фрейден таращился не в силах отвести взгляд и желая, чтоб его поскорей вырвало. Он смотрел, смотрел, смотрел до опупения… потом сполз на колени, закрыл руками глаза, прислушиваясь, как мерзкий влажный звук пронзает нутро, будто серп. И еще — режущая боль в ушах, которой, казалось, никогда не будет конца.

Потом звук вроде бы переменился, стал гротескным, почти веселым — дикая, радостная музыка карнавала. Она как бы становилась все громче и громче.

Фрейден снова поднялся на ноги, открыл глаза и увидел бредущую толпу. Тысячи ухмыляющихся рож, разинутых ртов, тысячи блестящих от крови рук. Барт разглядел фигуру человека на плечах этой грязной толпы. Вильям Вандерлинг! В разодранной одежде, с запекшейся кровью на лысом черепе. Барт лишь на краткий миг окинул взглядом дно долины — отвратительные груды тел, вываленные внутренности и сгустки крови. Потом все заслонила толпа.

Поднялся воодушевленный вой и десятки нетерпеливых рук подхватили Фрейдена. Барт поплыл на плечах своих подданных, как пробка на поверхности бурой, зловонной воды, — Президент, Вождь, Герой… Где-то рядом, на волнах сверхъестественного моря, качался Вандерлинг. Сангрианское солнце отбрасывало пурпурный отсвет на его заляпанную кровью плешь. Глаза генерала горели бесовским пламенем, рот растянулся в самодовольной жабьей ухмылке. Вояка забыл обо всем, кроме триумфа, кроме кошмарной «победы». И своей утоленной жажды крови…

А потом радостные вопли сангриан слились в ритмичный гортанный клич. Они пели:

— Барт! Барт! Барт!

Снова и снова, песнь победы, пробуждения и преклонения:

— Барт! Барт! Барт!

Вопреки отвращению и ужасу, породивших эту песнь, Фрейден почувствовал, что не способен сопротивляться адскому призыву. Он плыл по волнам всеобщего поклонения. И неподдельное, гадкое в своей чистоте великолепие момента перекрыло все остальное, просачивалось в мозг и сердце, испепелило недавно увиденный скотский порыв насилия, бесчеловечный шабаш крови.

Затерявшийся где-то в потемках сознания голосок еще слабо подавал протест, но разве мог заставить замолчать одержимо поющих людей! Его народ! Они несли Барта над собой, как талисман. Герой Революции, поглощенный безобразным триумфом тупых уродов, в объятиях того могущественного любовника, сопротивляться которому не в силах ни один человек.

И только на миг, словно пламя свечи под ураганным ветром, промелькнуло что-то вроде болезненного укола — Барт увидел Вильяма. Рожа Вандерлинга напоминала маску, слепок неприкрытой бешеной зависти.

Когда Барт уже стоял на пороге своей хижины, звуки ликующего лагеря — смех, медленно угасающие победные крики, гомон солдат, устраивающихся на ночлег, — обвили его плечи как мантия, обласкали, согрели, слились с другим воспоминанием — его имя, разносимое тысячью глоток, когда Герой ехал на плечах сангриан через джунгли, луга и десятки буйно веселящихся деревень. Фрейден понял, что возбуждение от пережитого триумфа и сознание собственного величия по-прежнему будоражат его, окружая горячей золотой аурой. Эта песня — больше чем жизнь! Барт шагнул внутрь хижины, остановился, прямо-таки кожей ощущая свою мощь. Свой дар, зажигающий небо и раскручивающий Вселенную. Почувствовал, как естество его разбухает до немыслимых размеров.

София, стоявшая спиной к Барту, резко повернулась, принялась что-то говорить, но потом застыла; ее губы лишь беззвучно шевелились, глаза широко распахнулись от изумления, почти граничащего с поклонением. Потому что в красных сумерках силуэт Барта окутал золотый венец, черно-красный контраст светотени выразительно прописал хищный профиль. В этот миг бег времени остановился. По остекленевшему взгляду подруги Барт понял, что причуда освещения и животный жар разнузданных эмоций соединились в сверхъестественный алхимический сплав и заставили женщину увидеть Барта таким, каким он видел себя сам, — торжествующим, налившимся кровью, поднявшимся над суетой бытия — почти богом.